Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Он повернулся обратно к Марджори.

— Мисс, на свете бывают женщины с мужскими именами.

— Да что вы, — сказала она, и ее усмешка стала шире.

— В прошлую среду сам видел, как женщина с мужским именем взяла на мушку трех мужиков. Одного насмерть убила, ей-богу. Вот ее звали Гарольдин. Злая не хуже мужика. Еще и красивая, как павлин со всеми перьями. Не человек, а зло, мужчина и женщина в одном флаконе. А имя — это ерунда.

Марджори подняла взгляд и увидела, как к ним подходит охранник Мэл.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Пиджак увидел охранника и понял свою ошибку. Вот сейчас белые начнут подсчитывать пальцы на руках да ногах. В голове колотило так, что перед глазами плавали пятна. Он обратился к охраннику.

— Я пришел к сестре Пол, — сказал он. — Она из церкви.

— Откуда?

— Я не знаю, где ее родина.

— Родина? Она американка?

— А как же!

— Откуда вы ее знаете?

— А откуда люди друг друга знают? Где-то встречаются. Она из церкви.

— Какой церкви?

— Церковь Пять Концов. Я там дьякон.

— Вот как?

Пиджак терял терпение.

— Она каждую неделю шлет туда деньги в письмах! Кто станет слать письма каждую неделю? Даже счета за электричество не приходят каждую неделю!

Охранник посмотрел на него задумчиво.

— Сколько именно денег? — спросил он.

Пиджак чувствовал, как его гнев обрастает новыми, оголенными, ледяными гранями, каких он никогда еще не чувствовал. Он разговаривал с белым так, как не говорил с белыми ни разу за всю свою жизнь.

— Мистер, мне семьдесят один год. И если только я не Рэй Чарльз, вы от меня не намного отстаете. Вот эта барышня, — он показал на Марджори, — не верит ни единому моему слову. Ей простительно, ведь она молодая и привилегированная, а молодежь верит, что у них есть все права да моджо, и она наверняка жизнь прожила, пока под нее все стелились и говорили то, что ей хочется услышать, а не то, что ей услышать стоило бы. Я-то не против. Если кто-то слышит песню и ничего, кроме одной этой песни, не знает, — ну, что уж тут поделаешь. Но вы-то одних со мной лет. И вы должны ясно видеть, что человек моего возраста, за весь день не сделавший ни глотка, заслужил какое-никакое уважение — а то и леденец-другой — за то, что еще слышит, как у него бьется сердце, за то, что все это время не лепечет бред, хоть я сейчас так жажду любой паленки, что готов верблюда доить за каплю «Эверклира» или даже водки, которую на дух не переношу. Четыре доллара и тринадцать центов, кстати говоря, шлет она в церковь каждую неделю, если так уж хотите знать. Хотя мне знать не положено, потому как это для церкви . А я всего лишь дьякон . Я не казначей .

К его удивлению, белый охранник сочувственно кивнул и спросил:

— Ты давно уже сухой?

— С день будет, более-менее.

Охранник тихо присвистнул.

— Ее комната вон там, — сказал он, указывая на длинный коридор за стойкой. — Номер сто пятьдесят три.

Пиджак двинулся по коридору, потом в раздражении обернулся и буркнул:

— Вам-то какое дело, сколько она жертвует Богу?

Старый охранник ответил робко:

— Это я хожу на почту и отправляю денежный перевод, — ответил он.

— Каждую неделю?

Старик пожал плечами.

— Мне полезно двигаться. Если засижусь на одном месте, мне тут комнату предложат.

Пиджак, все еще ворча, коснулся края шляпы и направился мимо стойки по коридору под взглядами молодой секретарши и охранника Мэла.

— Это что вообще было? — спросила Марджори.

Мэл смотрел Пиджаку в спину, как тот ковылял по коридору, остановился, поправил одежду, обмахнул рукава и пошкандыбал дальше.

— Единственная разница между ним и мной, — сказал Мэл, — это двести сорок три дня.

Пиджак, уже весь в поту, чуть ли не в бреду, поплывший и ослабевший, вошел в комнату 153 и не обнаружил там ни единой человеческой души. Взамен он столкнулся с грифом-индейкой в инвалидной коляске, сидящим в углу, лицом к стене, с клубком шерсти в руках. Пташка услышала, как он вошел, и заговорила, не оборачиваясь:

— Где мой сыр?

Только тогда пташка развернула к нему коляску.

Целую минуту Пиджак осмыслял, что создание у него перед глазами — человеческое существо ста четырех лет от роду. Женщина почти полностью облысела. Мышцы лица обмякли, создавая впечатление, будто щеки, губы и мешки под глазами тянет к земле какая-то магнетическая сила. Рот сполз почти на подбородок, уголки опустились, придавая лицу выражение вечного недовольства. Те волосы, что остались, напоминали яичницу в виде ниток, торчали дикими клоками и прядками, словно у взвинченного, измученного, древнего, испуганного профессора. Из-под накрывавшего одеяла виднелся подол халата, голые ноги были всунуты в тапочки на два размера больше. Была она такой крошечной, что занимала только треть коляски, и притом сгорбилась, изогнулась в форме вопросительного знака.