Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Иди ты на… — сорвался Димс.

И тут Пиджак на него набросился. Старик быстро поднял колено, прижал здоровую правую руку Димса к его же телу, а своей правой схватил куклу с койки и ткнул в лицо Димса.

Прижатый Димс не мог пошевелиться. Почувствовал, как ему внезапно перекрыли кислород. Голову сдавило, как в тисках. Пиджак держал крепко, навалился, пока Димс бился, панически хватая воздух. Пиджак заговорил размеренно и спокойно:

— Так со мной делал папаша, когда я был совсем малой. Говорил, так я вырасту большой и сильный. Темный он был человек, мой папаша. Злой как черт. Но как зайдет речь о белом человеке, он трусил. Однажды он купил мула у белого. Оказалось, мул больной. Но белый сказал, что мул не умрет, потому что так ему приказал он, белый человек. И знаешь, что случилось?

Димс в панике боролся, силился вдохнуть. И не мог.

— Папаша ему поверил. Привел мула домой. И так же верно, как то, что мы тут в палате, мул издох. Я говорил ему не покупать, да он не слушал.

Пиджак почувствовал, что на миг сопротивление Димса выросло, и тогда сильнее надавил куклой-подушкой и продолжал говорить голосом тихим, убедительным и пугающе спокойным:

— Понимаешь, папаша думал, что я умен себе же во вред. Верил, будто мне будет горе от ума. Поэтому давил подушкой, чтобы придушить разум. Хотел власти над моим разумом и телом. Он вел себя так же, как всякий алчущий власти белый человек, какого я знал.

Пиджак налег подушкой на лицо Димса и почувствовал, что тот теперь отчаянно старается; Димс изгибал спину, пытаясь выжить. Но Пиджак не отпускал, нажимал еще сильнее, чем раньше; продолжал говорить:

— Но, с другой стороны, не могу по справедливости сказать, что если бы цветной получил власть, то не стал бы таким же, как белый.

Теперь он чувствовал, что трепыхание Димса стало бешеным, лепет под куклой-подушкой напоминал кошачье мяуканье, долгое «га-га», будто удушенное блеянье козы, а затем неистовые кувыркания Димса замедлились и голос ослаб, но Пиджак все продолжал давить и спокойно рассказывать:

— Видишь ли, Димс, в те времена все уже было предрешено за тебя. Оставалось подчиняться. Хоть ты даже не знал, что подчиняешься. Даже не знал, что бывает как-то иначе. Ни о чем не задумывался. Тебя как в колею ставили. Даже в голову не придет поступать не так, как велят. Я никогда не спрашивал, почему что-то делаю или не делаю. Просто делал как велят. И когда папаша поступал со мной так, я не видел в этом дурного. Значит, так в мире заведено.

Сопротивление Димса затихло. Он сдался.

Пиджак отпустил подушку, и Димс втянул воздух в легкие с таким звуком, будто заводится машина: долгое громкое тарахтенье, а потом несколько захлебывающихся вздохов. Димс, едва ли в сознании, пытался отвернуться, но не мог, потому что Пиджак еще прижимал его голову одной могучей рукой, а из второй не выпускал куклу-подушку.

Потом все прошло, и Пиджак небрежно бросил куклу на пол, встал, убирая колено с правой руки Димса.

— Все понял? — спросил он.

Но Димс не понял. Он все еще хватал ртом воздух и силился остаться в сознании. Хотел дотянуться до кнопки вызова медсестры, но здоровая рука, правая, будто отмерзла после того, как ее раздавил Пиджак. В сломанной левой ревела боль. Шум в ушах напоминал визгливое жужжание. С огромным усилием он дернулся правой рукой к кнопке вызова, но Пиджак шлепнул по ней и внезапно схватил Димса за больничный халат — руками твердыми, жилистыми после семи десятилетий прополки трав, копания канав, высадки саженцев, открывания бутылок, выдергивания унитазов, сжимания пассатижей, таскания стальных балок и погона мулов. Эти руки вскинули Димса в почти сидячее положение твердой, цепкой хваткой, как стальными клещами, да с такой силой, что он взвизгнул, и теперь Димс увидел Пиджака в каких-то сантиметрах от своего лица. И здесь, вплотную, разглядел в лице старика то же, что почувствовал в потемках гавани, когда старик тащил его к жизни: силу, любовь, упорство, умиротворенность, терпение, и на сей раз — что-то новое, чего он никогда не видел за все годы знакомства со старым Пиджаком, пьяным разгильдяем из Коз-Хаусес: всеохватную, неудержимую ярость.

— Теперь я понял, почему тогда хотел тебя убить, — сказал Пиджак. — Потому что твои родные выбрали для тебя неправедную жизнь. Я не хочу, чтобы ты закончил так же, как я или моя Хетти, утопившаяся с тоски. У меня уж пошли последние октябри жизни, мальчишка. Апрелей мне больше не светит. Так мне и надо, старому пьянице, — и тебе так и надо: умереть хорошим парнем, сильным, красивым и мозговитым, каким я тебя помню. Лучшим подающим в мире. Мальчишкой, способным пробить мячом путь на свободу из выгребной ямы, где нам приходится жить. Лучше помнить тебя таким, чем куском мусора, которым ты стал. Хорошая мечта. Старый пьяница вроде меня заслуживает такую мечту на излете своих дней. Потому что всю доброту в своей жизни я растратил так давно, что уже и забыл.