Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Луноцвет, — сказал он.

— Точно-точно. Луноцвет. Конечно, ты сюда добирался еще три года. И приехал совсем разбитый. Плюс у кого есть время на огород? В Нью-Йорке ничего толком не вырастишь.

Руфус все еще стоял над Пиджаком с бутербродом в руках.

— Эта штука сейчас уши отрастит, Пиджачок. Ты будешь или нет?

Пиджак покачал головой. Вернулся грохот молотов в голове. Вот бы он уже прекратился. Пиджак со вздохом уставился на бутылку «Кинг-Конга» на коленях. «Выпивка, — подумал он. — Я променял свой луноцвет на выпивку».

Он взял крышечку с подлокотника. Аккуратно надел на бутылку, медленно завинтил до упора, потом снял бутылку с коленей и бережно переставил на пол.

— Где, говоришь, живет сестра Пол? — спросил он.

— В Бенсонхерсте. Рядом с больницей, где лежат Сосиска и Димс.

Руфус примерился взглядом к «Кинг-Конгу».

— Если не занято, то, чур, мое, — сказал он. Поднял бутылку, сделал долгий глоток, потом протянул Пиджаку.

Но старик уже скрылся за дверью и был таков.

Катоха три раза проезжал мимо вагона Слона, оглядывая пустые подворотни и ближайшие улицы. И в качестве предосторожности, и чтобы предупредить о своем прибытии. Вечерело, а в такой час пешеходы на окраине Коз-Хаусес встречались редко. О дозорных беспокоиться не имело смысла. В былые деньки даже детишки, которые играли в стикбол в доках, бросали игру и посылали одного из своих, и новости о появлении копов разносились среди гангстеров с подпольными карточными играми и ростовщиков быстрее, чем по телефону.

Сегодня дети не играли у облезлых безлюдных доков, заметил он, и, судя по всему, не играли уже давно. И все же не стоило заставать Слона врасплох, так что он все равно совершил свой ритуал, обогнув квартал три раза, прежде чем свернуть в док к вагону. Медленно подъехал, остановился у дверей вагона, не заглушая двигатель. Несколько минут сидел за рулем в ожидании.

Он пришел один. Вариантов не было. Подозрения насчет младшего напарника Митча, лейтенанта из «семь-шесть», и капитана были слишком серьезными. Он не винил их за то, что они берут взятки. Если им так хочется лезть по скользкому шесту откатов, прихватывая понемногу тут и там у Семьи и отворачиваясь, когда бандиты что-то мутят, это их дело. Но рисковать собственной пенсией за три месяца до отставки Катоха не собирался. Он был рад, что на протяжении всей карьеры оставался чистым, особенно сейчас, потому что стрельба вроде той, что прогремела три дня назад на причале Витали, могла развязать бандитский передел территорий или политическую междоусобицу в департаменте. А когда отставка не за горами, никакому копу не захочется попадаться под колеса ни тому ни другому. Сунешь нос — и опомниться не успеешь, как останешься один-одинешенек, на мели, в глуши, удивляясь, куда пропала пенсия, упиваясь бензедрином и кофе, дожидаясь, пока тебя выручат политиканы из Благотворительной ассоциации полиции — а это все равно что дожидаться милости от стаи крокодилов.

«Грязь», — подумал он с горечью, глядя через лобовое стекло. Как и сказала красавица-уборщица сестра Го из церкви. «У нас с вами одна работа. Мы убираем грязь». Грязь и есть, думал он. И не просто какая-нибудь грязь. Нарастала новая грязь. Он ее чуял, ощущал приближение, и она была нешуточная. Коз менялся, сержант видел преображение всюду. Шел 1969 год; «Нью-Йорк Метс», когда-то посмешище Главной бейсбольной лиги, через неделю победят в Мировой серии. В июле Америка отправила человека на Луну, а Коз загнивал. «1969-й. Предрекаю, — думал он с горечью, — это год, когда развалится Коз». Он уже видел упадок: старые черные жильцы, десятки лет назад переехавшие в Нью-Йорк с Юга, уходят на пенсию или перебираются в Квинс; симпатичные пьянчужки, бомжи, магазинные воры, проститутки, мелкие безобидные рецидивисты, которые когда-то дарили ему смех или даже утешение в долгие дни работы патрульным и следователем, всё уходили, уходили и скоро совсем уйдут, переберутся, отомрут, исчезнут, сядут. Девчонки, которые когда-то ему махали, выросли в незамужних матерей с наркозависимостью. Кое-кто пошел на панель. Пацаны, которые шутили над ним по дороге из школы, пока он патрулировал на машине, — доставали тромбоны из своих футляров и ужасно трубили, когда он, посмеиваясь, проезжал мимо, — вовсе пропали: кто-то говорил, город убрал музыку из школьной программы. Детишки, которые когда-то хвастались своими бейсбольными матчами, стали угрюмыми и молчаливыми, бейсбольные поля опустели. Почти каждый паренек, который когда-то приветственно махал, теперь при виде его машины отворачивался. Поддался переменам даже старый приятель Даб Вашингтон — бездомный, которого он бесчисленными холодными ночами подбирал на обочинах района. Катоха виделся с Дабом два дня назад, и старый пропойца принес ужасные новости. Он принял Даба на следующий день после стрельбы на причале Витали — просто рутина, обычная ежемесячная обязанность: доставить старика сестрам милосердия на близлежащей Уиллоуби-авеню, где добрые католические монашки его откармливали, отмывали и отправляли своей дорогой. Даб был безобидным и никогда не унывал, удивительный ценитель городских новостей: он заявлял, будто единственный в Коз-Хаусес читает «Нью-Йорк таймс» каждый день. Но теперь старик был мрачен и потрясен.