Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

– Уокеру это скажи, – в шутку произнес Джек.

– И скажу, – выпрямилась Мелоди. – Где он? Он думает, что с детьми так легко, сплошной праздник? Позвони ему. Я расскажу мистеру Адвокату, как это легко. Где он?

– Не знаю, давай посмотрим. – Джек достал телефон, и Мелоди опешила, когда он открыл «Сталкервиль», то самое приложение, которое она уговорила его поставить. – Давай подглядим, – сказал Джек, дожидаясь, пока оно загрузится. – Вот, пожалуйста. Он на работе – и смотри, что сейчас будет!

Он нажал набор и поднял телефон, так чтобы Мелоди видела надпись «Уокер» на экране; телефон звонил и звонил. Джек швырнул его на прилавок. Мелоди потянулась за ним.

– Ты что делаешь?

– Удаляю эту штуку. Если хочешь что-то сказать Уокеру, иди и найди его. А это? – Она подняла телефон и легонько потрясла им. – Это не скажет тебе, что ты хочешь знать. Это лишь крошечная часть истории; чушь это собачья.

Она нажала несколько кнопок, и приложение исчезло. Джек смотрел поверх ее опущенной головы в окно на шедших по улице пешеходов; весенний день был мучительно идеален. Ему никогда в жизни не было так одиноко. Возвращая телефон, Мелоди поняла, что рассеянный, слегка уплывающий взгляд Джека, слишком отросшие волосы и мятая рубашка – это все признаки разбитого сердца. Он не был зол или весел; он был опустошен. Она еще посидела с ним, жалея, что не может стереть с его лица это выражение: уверенность, что он получил по заслугам, и сожаление размером во весь мир.

– Мел? – наконец сказал он. – Норе просто нужно знать, что ты любишь ее так же сильно и вообще так же, как раньше. Знать, что она не одна.

– Я знаю, – сказала Мелоди.

Накануне Дня матери Стефани все еще ходила в пуховом жилете. Май в Нью-Йорке переменчив. В пятницу пальто ей было не нужно, а субботнее утро выдалось пасмурным и холодным, больше похожим на осень, чем на весну. Но на фермерском рынке все равно нашлись пучки розового, фиолетового и голубого душистого горошка, и Стефани разошлась – купила себе четыре букета. Надо будет расставить их по дому, и головокружительный запах наполнит все комнаты.

Сегодня она ждала к обеду Винни и Матильду. В тот день, ответив на звонок по телефону Лео, она быстро свернула разговор с Матильдой, сказав, что Лео вышел. Она не забыла ни о звонке, ни о бедной девочке, которая была в машине с Лео, – но на нее столько всего навалилось; через пару недель она перезвонила Матильде, в основном из чувства долга.

Стефани понимала, что не отвечает за то, что натворил Лео, но пока Матильда, волнуясь и несколько бессвязно, рассказывала, зачем звонила, Стефани поняла, что сможет ей помочь. Одна из ее любимых клиенток, Оливия Расселл, успешная журналистка, много писала об искусственных конечностях, особенно о трудностях, с которым сталкивались ветераны войны в Заливе [58]. Оливия сама в молодости потеряла ногу. Она знала всех, знала, как вписаться в разные программы, и сейчас руководила некоммерческой организацией, помогавшей пациентам ориентироваться в дорогостоящем и сложном мире искусственных конечностей. Стефани предложила их познакомить. Матильда спросила, можно ли ей прийти с другом – Винни. Так что все они были приглашены на обед: Винни, Матильда и Оливия, уже согласившаяся помочь Матильде ради Стефани. Тогда Стефани исполнит свой долг.

– С Днем матери, – сказал фермер, взяв у Стефани деньги.

Во всяком случае, она посчитала, что это фермер; он был неряшливым и уже задубел от солнца. Пальцы у него были толстые, тупые и неотмываемо грязные, он был в синей бейсболке, на которой спереди оранжевыми буквами значилось «ОРГАНИЧЕСКАЯ ФЕРМА ШЕПАРДА». Стефани не сразу поняла, что он обращается к ней.

– А, спасибо, – сказала она.

Ее рост скрадывал беременность, но в шесть месяцев живот был уже очевиден и безошибочен.

– У вас дома еще детки?

– Нет. Первый и последний, – сказала Стефани нейтральным тоном, с помощью которого научилась прекращать разговоры о детях. Она сдвинула пакеты с молодой картошкой, спаржей и клубникой к сгибу локтя, чтобы нести яркие цветы одной рукой, как весенняя невеста.

– Да, так все говорят, – с улыбкой сказал фермер. – Потом ребенок пойдет и заговорит. Скоро уже не захочет сидеть у вас на коленках, и вы опомниться не успеете, – он махнул рукой в сторону ее живота, – а уже второй на подходе.

– Хм, – неопределенно промычала в ответ Стефани, протягивая руку за сдачей.

Она годами слушала, как ее беременные подруги жаловались на назойливость, которую пробуждает в окружающих торчащий живот, и что даже в Нью-Йорке, где можно спокойно стоять в метро в нескольких дюймах от чьего-то лица и знать, что в силу негласного, но всеобщего договора никто (в здравом уме) с тобой в жизни не заговорит, беременность отменяла все ставки.