Альфред Дёблин - Пощады нет

Проводив Эриха за мрачную решетку школьного двора и подождав, пока он вместе со множеством таких же малышей с ранцами на плечах, ласково помахивая ей рукой, исчезнет в суровом, казарменном школьном здании, мать стала говорить о том, как быстро прошел, год; вот уже забываешь даже, как выглядит луг или лес, поехать за город они себе позволить не могут, надо хотя бы по улицам пройтись. На это Карл мог ответить только «да», они впервые гуляли после той страшной ночи; никто из них не сказал этого вслух, но они чувствовали себя оба как-то празднично, прогулка эта была, словно благодарственное посещение церкви после тяжелой болезни. К огорчению Карла, мать пошла по направлению к центру города.

Улицы, площади, дворцы, людские потоки. Здесь она бегала тогда, затравленная, загнанная. Теперь не то, и она не одна. Она, не веря еще себе, чувствовала одно: я хожу по этим улицам, рядом со мной человеческое существо, существо это что-то показывает мне, радуется каждому моему ласковому слову.

Они подошли к группе людей, толпившихся перед витриной вафельной лавки, люди смотрели, как раскатывают и прессуют тесто. Она вдыхала приятный аромат, закрыв глава. Жестокая горечь последних месяцев подкатила к сердцу, губы похолодели, но рядом с ней стоит человек; тот — другой — в могиле, этого он ей оставил. И старая ненависть к мертвому мужу задрожала в ней и заставила ее двинуться дальше. Она потянула за собой мальчика, он — мое наследие, жизнь моя еще не кончена, я могу еще отомстить за себя, пусть, пусть тот лежит в могиле, для меня не все еще потеряно. Карл был высок и крепок, как она, широк в плечах. Она плотно обхватила его руку, он был польщен, повернул голову к ней, за густой вуалью он разглядел ее глаза с тем упрямым и страстным выражением, какое у нее появлялось, когда она ссорилась с отцом, — но он ответил ей взглядом, полным нежности. Она шла рядом с сыном. Когда-то было все это страшное с мужем, хорошо, что жизнь идет вперед, у нее есть этот мальчик, второй раз с ней это не произойдет. И она устремила все свое внимание на сына, прислушиваясь к нему, стараясь уловить его мысли, его ощущения.

Магазины на центральных улицах оживали. Они готовились начать свой деловой день, подобно влюбленной, которая только что проснулась: перед ней первые пустые часы дня, она заполняет их думами о нем, о том, которого сейчас нет около нее. Где он, с кем он говорит, как он одет? Она вспоминает о вчерашнем: позвонит ли он сегодня? И она начинает вновь вить и перебрасывать к нему нити, ткать сеть грядущего дня, долго умываясь, купая тело, дающее ему и ей радость, тело, которое вызывает у влюбленного желание; вот она ткет эту сеть, сидя перед зеркалом и разглядывая обе визитные карточки своего «я» — лицо и руки, разглядывая себя в зеркале со всех сторон. Она думает о нем, вся наливаясь тоской, и издалека начинает атаку. Готовясь к встрече, натираясь мазями, румянясь, она уже предлагает ему себя, шепча что-то среди поцелуев. Совершенно то же делают все эти роскошные ателье и магазины вечером, опустив тяжелые шторы и решетки. Поутру владельцы, служащие, сотни молодых мужчин и женщин устремляются внутрь, а с ними в сонное помещение врывается жизнь, разливаясь над прилавками и выставками.

Сквозь стеклянную стену проникает солнце, вызывая желание у тканей, занавесей, ковров, мебели, ламп, у платьев и шляп, — покрасоваться своими формами и расцветками. День выдался прекрасный. В больших магазинах сняли двери, чтобы устранить всякую границу: пусть не будет здесь — улица, там — магазин, пусть все будет улицей. Если ты гуляешь по улицам, то отчего тебе не гулять и здесь, — здесь ты будешь не один, мы скрасим твое одиночество, наш грустный друг.

Проходя с сыном по этим просыпающимся кварталам, женщина не видела магазинов, не слышала шума. Она слышала то, что воспринимал слух сына, она видела то, что воспринимало его зрение.

Потребность иметь кого-нибудь около себя, иметь около себя вот этого человека, юного, полного сил и надежд, желание удержать его, сделать его защитником и представителем рода, — все это внезапно и бурно вспыхнуло в ней. Она кружила над ним, как пчела, обнаружившая новую цветочную грядку, плененная множеством раскрытых чашечек. Спокойствие покинуло ее. Креп, спущенный над лицом, тяготил, она сказала Карлу, что ей хотелось бы откинуть вуаль — в уличной толпе так душно; найдя уединенный подъезд, она зашла туда и отбросила тяжелую черную ткань на спину. Показалось порозовевшее полное лицо, она улыбнулась и облегченно вздохнула. Теперь она могла своего спутника — пока только сына — лучше наблюдать. Она слушала его пространные объяснения. Он водил ее в одном из магазинов из этажа в этаж. Ряды колбас, батальоны окороков напоминали им коровники и ревущий скот. Стремясь думать с сыном в унисон, проникнуть в его природу, — это существо я родила, это плоть моя, покойник волей-неволей должен был оставить его мне, — она, не возражая, слушала его горделивые речи: мы живем в этом городе, мы — часть этой толпы, все, что здесь есть, существует и для нас. (Карл вспоминал Пауля там, в загородном кафе.) Какая буря бушевала в душе у матери! Снова и снова она думала: как давно никто не шел с ней рядом.