Альфред Дёблин - Пощады нет

Она была уверена, что не встретит его на большой огороженной площади со статуей всадника, о которой Карл часто упоминал. Но, гляди-ка, вот площадь, вот всадник, вот множество скамеек и людей, все бедняки, — вдруг сердце ее затрепетало от радости — она чуть не вздрогнула в счастливом испуге: это был он, ее Карл, спокойный, серьезный, а рядом с ним мальчик постарше, белокурый, крепкий юноша. Юноша курил папиросу и смотрел перед собой в пространство. Значит, вот они оба! Вот они. Она следила за ними издали, села на скамью, не отводила от них глаз. Из-за них она так волновалась. С любовью рассматривала она обоих — своего Карла и его друга. Тот и в самом деле казался уже взрослым. И в порыве радости и благодарности, укоряя себя за тревогу, она встала и, не отдавая себе отчета, как парусное судно на полном ветру, пошла к юношам. Она почти вплотную приблизилась к скамье, и только тогда Карл увидел ее. Он вскочил, вздрогнул, сильно побледнел. С широко раскрытыми от страха глазами он схватил ее за руку. Чего он испугался, что он подумал? Это — как припадок у Эриха. Но она сумела улыбнуться. Кровь вновь прилила у него к щекам, мать тоже была взволнована — отец, ночь самоубийства, больница, — все всплыло в это странное мгновение, но под влиянием радости, живого рукопожатия мгновенно ушло вглубь.

— Я хотела разыскать тебя, — сказала она, обрадованно улыбнувшись заодно и Паулю, который встал, — мне после обеда надо было уити, а надолго оставлять Эриха у дяди не хочется.

Карл рванулся, — он хотел немедленно пойти с ней. — но она спокойно уселась между юношами.

Как необычно, как странно это было, в рядовые рабочие будни сидеть на площади этого жестокого города, греться на солнышке, ничего не делать и ничего не хотеть и чувствовать рядом обоих юношей. Карл смотрел на мать: какое хорошее у нее лицо, какая она красивая, да, она красивая, красивее всех женщин, когда-либо виденных им, как он рад, что у него такая мать!

Разговаривая, Пауль присматривался к ней. Он произвел на нее впечатление очень развитого парня, старше своего возраста, он был, вероятно, из хорошей семьи, но почему, в таком случае, он вертится на рынках, почему он не говорит о своих домашних? Но все-таки, разглядев его, она успокоилась. И чтобы Карл больше времени проводил на ее глазах и не шатался столько по улицам, да и Эрих скучал без него — она пригласила Пауля запросто заходить к ним. Тот вежливо обещал. Карл подумал, — он все равно не придет, и маме, в сущности, не нужно было приходить сюда, и зачем только она это сделала? Он чувствовал, она хочет удержать его около себя. Но разве он собирается отдалиться от нее? О, как правильно она иногда предчувствовала. Он пошел с матерью домой.

Оглянувшись, он увидел: Пауль, выпрямившись, сидел на скамье и пристально смотрел им вслед.

У матери почти ничего не изменилось. После зловещей ночи самоубийства она перестала бегать по кредиторам. Это было что-то судорожное в ней — постоянное чувство вины за свое грехопадение: она хотела тогда счастья и, чтобы получить его, швырнула мужу все свое состояние. Но то был пройденный этап. Она сделала, что могла, чтобы сохранить себя, свою внешнюю оболочку — лицо, тело, волосы, сохранить каждодневные привычки, и ей любопытно было, что принесет будущее, что осталось в ней еще живого. Нет, она не бегала больше по кредиторам. Она жила со своими детьми, это было, как радость восхода и захода солнца, у нее был дом, стряпня, закупка продуктов: хорошее повседневное дело, нечто могущее служить опорой, почвой, хотя и не глубокой. Но глубже почвы не было.

Кредиторы ничего не сделали ей, брат ее правильно предсказал; дважды в дверях появлялся судебный исполнитель, проходил по комнате и кухне, пожилой, спокойный человек — беседовал с ней; во второе свое посещение он сказал, что это делается для проформы, и больше не появлялся. Она не распечатывала служебные пакеты, которые получались, и что же? Это сходило ей с рук. Она совала письма в ящик кухонного стола, рядом с ложками и ножами, и, спустя много недель, раньше чем выбросить их, налету проглядывала, выплывало какое-нибудь имя — это были мертвые дела — со святыми упокой!

— Что ж, Карл, так ты меня и будешь всегда оставлять одну? — спросила она как-то утром старшего сына, застегивая пряжку на ранце Эриха и беря малыша за руку, — для Пауля у тебя ведь остается еще весь день после обеда, да и вечер.

Карл изумился, он хотел выйти на работу, и мама это прекрасно знала, но она поглядела на него умоляющими глазами, она словно забыла, что ему надо работать, у мамы были какие-то причуды, просто удивительно. Он взял фуражку, почистил курточку и пошел за ней.