Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— Может, разогнать их? — колеблется Николай, хотя сам запрещал ввязываться в какие-либо истории.

Но Елена категорично отвечает:

— Не надо.

— Они же убьют его! — тревожится Виктор.

— Ну и пусть! — В глазах Елены вспыхивает ярость. — И поделом ему!..

Разъяренные женщины с улюлюканьем стаскивают с мастера штаны. Трое молодых людей удаляются, смущенные этой финальной сценой.

Они снова выходят на Александровскую, Виктор останавливается у ремесленного училища и снимает с плеча винтовку.

— Так какой сигнал?

— Два раза махну платком, — усмехается Николай. — Но я надеюсь, что это не понадобится…

В нескольких метрах от ворот казармы он замедляет шаг. Елена испытующе смотрит ему в лицо.

— Если хочешь, я тебя заменю, — говорит она.

— Не беспокойся, я вас не подведу.

Она протягивает ему руку, Николай пожимает ее, но без воодушевления.

— Ты зря тревожишься, офицеры не глупее полицейских!

С этими словами он, приосанившись, уверенно направляется к проходной — нет, за него и в самом деле не надо беспокоиться. Полный добрых предчувствий, он, как видно, никого и ничего не боится.

У Крачунова зарождается та же мысль — он попал в западню! Притом влез в нее добровольно, увлекшись своими давними планами избавления. Но разве есть в этих планах хоть крупица здравого смысла? Он делал ставку на грех аптекаря, на трагическую уязвимость этого человека, который должен был стать послушной пешкой в руках того, кто посвящен в его тайну. А тут в игру вдруг вступила аптекарша — фигура, не принимавшаяся в расчет, ее участие в этом щекотливом деле никоим образом не предполагалось.

Внешне она кажется покорной, смирившейся со своей судьбой, подавленной несчастьем; однако глаза у нее недобрые, и взгляд их сверкает подчас, как стальной клинок. Аптекарша вела переговоры уверенно, с фанатичной твердостью, как говорится, на равных. Чего от нее можно ожидать? Не выйдет ли она из подчинения в решительный момент? В сущности, Крачунов лишь теперь начинает понимать, что дело тут вовсе не в нем и не «гениальная» идея привела его в западню, что «глубокий резерв», на который он так рассчитывал, приведен в действие целой лавиной событий, безысходностью, которая затянула его душу черной пеленой. Примитивная реакция Среброва и других служащих его ведомства оказалась более естественной и разумной, и, будь он действительно умным человеком, каким он себя считал, ему бы, в преддверии надвигающейся катастрофы, следовало принять одно решение: бежать. Ведь это же была единственная щель, через которую ему, может быть, удалось бы выбраться, а позже вернуться обратно с победой, восторжествовать над мразью, истребление которой составляло главный смысл его жизни на протяжении трех десятилетий. Бежать на запад, к гитлеровцам, где уже нашло себе прибежище окружение Цанкова, или на юг, через Турцию и Ближний Восток, к англичанам, как уже давно бежали некоторые подопечные Гешева, бежать подальше от Восточного фронта и, возможно, пораньше, заранее все продумав и предусмотрев. Почему он так самонадеянно отказывался последовать советам прозорливых людей, чем заворожила его идиотская комбинация с аптекарем? Крачунову припомнились телефонные диалоги, которые он периодически вел со своей жертвой, его глумливые расспросы, как, мол, жив-здоров, лицемерная радость по поводу того, что они теперь в одном городе. Но сейчас все это вызывает у него отвращение — к самому себе, ко всей своей дешевой, презренной роли этакого таинственного покровителя. Впрочем, не слишком ли поздно у него наступило прозрение, что он — жертва обстоятельств, которые выше его и которые уже готовят для него страшную развязку?

Прислонившись к стене, Крачунов напряженно вслушивается, стараясь понять, что происходит в доме. Какое-то время шагов аптекарши не слышно, потом она идет в прихожую, шныряет по коридору, затем из спальни доносится короткий приглушенный разговор, и опять наступает тишина, пропитанная запахами лекарств. Боль обручем сжимает череп, вызывает тошноту.

Крачунов садится на пол. Вокруг колышется сизый туман. Только теперь до него доходит, что в этом чулане нет окна; от узенькой фрамуги толку мало, из четырех стекол целы только два, а два заменены картонками; уцелевшие стекла то ли слишком грязные, то ли цветные — от них в чулане сизая муть, делающая предметы бесформенными, похожими на затаившихся тварей. Он пробует оглядеться, освоиться с обстановкой, в которую попал, будто это ему пригодится: рядом с ним на полу лежит продавленный пружинный матрац, от него разит мочой, на краю матраца какой-то ворох, напоминающий притаившегося медведя, — оказывается, это свернутая постель, оставленная хозяйкой на случай, если он заночует. Дальше — два ветхих стула, один опрокинут на другой, за ними гора посуды, прикрытая клеенкой, а немного в стороне — несколько глиняных кувшинов, их ручки торчат, словно уши. В углу еще одна гора тряпья, оттуда несет плесенью, и ко всему этому примешивается запах йода. Он оглядывает стены — напротив, во всю длину чулана, тянется глубокая ниша. Чьи-то заботливые руки украсили ее четырьмя декоративными блюдами, большущей чугунной ступкой, пестик ступки блестит, как маленькая булава. Здесь же множество бутылок — больших, средних, маленьких, с этикетками и без них, иные бутылки весьма причудливых форм, с фаянсовыми пробками. Рядом с нишей висит на гвозде большущая широкополая дамская шляпа времен немого кино, две ленты свисают вниз, словно щупальца осьминога.