Драгомир Асенов - Биография вечного дня

— С какой это стати?

— Патлы отрастил, как дьячок. Опрятные офицерики в пелеринах не примут тебя всерьез.

Потратив минут десять на то, чтобы привести себя в должный порядок, тройка уходит. По-другому выглядят сейчас они все, совсем иначе, чем при утреннем свете! Спокойные, веселые, уверенные, лица у всех ясные, может быть, даже более красивые, чем обычно, — будто и не было напряжения и опасностей минувшей ночи. Они идут, и настроение у них такое, какое бывает лишь у людей с чистой совестью, движения легкие, энергичные — только крыльев не хватает!

Впрочем, эти трое не исключение — всюду бурлит жизнь; взбудораженный народ высыпал на улицы, звенит веселый смех, люди обнимаются, целуются, как в пасхальный праздник. Да и у домов изменился облик — на подоконниках распахнутых окон цветы, на балконах развеваются знамена, большей частью трехцветные, но уже появились и красные, с вышитыми в верхнем углу серпом и молотом. Здание гостиницы украшено огромным полотнищем с портретами Сталина, Трумэна и Черчилля — в первом и третьем случае сходство почти достигнуто, а вот Трумэна вольны дорисовать в своем воображении сами зрители. И еще одна деталь: у многих на левых рукавах белые повязки с красными яркими буквами ОФ — Отечественный фронт. Эти буквы красуются уже и на здании судебной палаты (кто сумел туда забраться и закрепить их там — одному богу известно). Приемники работают на предельной громкости, диктор опять и опять читает обращение к народу нового правительства. Время от времени передаются и иные, весьма странные обращения, полные, однако, особого смысла:

«Товарищ Симеон Райков, где бы он ни находился, пусть немедленно даст знать о себе в Софийское радио!»

«Стелла Игнатиева из Разграда, исчезнувшая во время облавы в феврале 1944 года, должна явиться, если она жива, в город Русе, в Областной комитет партии!»

«Наши соотечественники в Бейруте и Каире, срочно разыщите режиссера Бояна Веселовского и помогите ему возвратиться в Болгарию! Возвращайтесь все, теперь наша власть!»

Возле театра разыгрывается целое представление — кто-то взобрался на стол, принесенный из соседнего кафе-кондитерской, и читает «Сентябрь» Гео Милева. Окружившие его люди перебивают его выкриками, размахивают руками. У Николая падает настроение — это ведь пьяница Миленков, администратор театра, с которым он здесь столкнулся ночью, когда выслеживал начальника Общественной безопасности. Слушатели от души потешаются над своим «кумиром».

— А ну-ка, разойдись!

Николай пробует растолкать их, но Елена сердито теснит его в сторону.

— Оставь их!

— Это же потехи ради, ты что, не понимаешь?

— Для кого потеха, а для кого нечто совсем другое…

Николай неохотно подчиняется. А народу все больше, повсюду горячие споры, выкрики, гневные призывы к борьбе против фашизма. Особое оживление царит возле ресторана Маркова — тут столпились рабочие и железнодорожники паровозного депо. Один, довольно пожилой, с морщинистым, дряблым лицом, прижимает к плечу национальное трехцветное знамя, увешанное красными лентами. Другой уселся на плетеный стульчик — летний инвентарь ресторана — и терзает старенькую гармонь. Сидит он важный, торжественный и по окончании танца или марша обязательно проигрывает несколько тактов «Интернационала». По всему видно, что музыкант уже с утра основательно поддал, у ног его стоит синий кувшинчик, который он время от времени подносит к пересохшим губам.

— Пока они не придут, не встану с этого места! — заявляет музыкант капризно.

— Кто они? — подначивают его железнодорожники и, перемигиваясь, весело смеются.

— Братушки!.. [8] Так называли болгары русских солдат-освободителей во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг.

Возле музыканта стоит мальчонка лет пяти-шести и восторженно смотрит на него.

— Правда, правда, скоро русские придут.

Люди хохочут, треплют мальчика по головке, шутят:

— Ну, если уж ты говоришь, как им не прийти!

— Сынок весь в папашу — тоже большевик!

Какой-то железнодорожник — щеки у него гладкие, как персики, два металлических зуба посверкивают — залезает на ограду и начинает говорить, сперва медленно, запинаясь, потом все с бо́льшим жаром, размахивая рукой, на которой болтается браслет «от ревматизма», — о чудовищных зверствах вчерашних правителей, о беспросветной нужде, о надежде, которая не угасла в сердцах людей даже в ту пору, когда на горизонте, казалось, не мерцала ни одна звездочка.