Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Лушенков покачал в воздухе туго сжатым кулаком.

— Раздавим! Как клопа! Нам международная общественность ещё и спасибо скажет.

— Не понимаю я, что вам надо, — с сердитым сопением добавил Лушенков.

— Кому — нам? — с нарочитой наивностью спросил я.

— Вам — дуракам молодым, — пояснил Лушенков.

И, бустро открыв ящик стола, вынул вырезанный из газеты листок.

— Вот!

Он взмахнул им и снова быстро убрал в стол.

— Не понял, — сказал я с теперь уже не наигранным, а самым искренним недоумением.

— А что тут не понять!

Лушенков пальцем постучал по краю стола.

— Вот, придурок один… Книжек начитался всяких, по интернету шастал… Для чего эту сеть-то чёртову сделали? Для таких вот сумасшедших? Так это… Надумал рицин в домашних условиях производить. Да сам чуть не скопытился. На себе, что ли, проверял? Так это…

Лушенков усмехнулся.

— Пишут тут… Интересно, прямо… Как его откачали, так он прямо в реанимации речи начал толкать. Пророчествовать начал, да так, что Иоанн-апостол просто обзавидовался бы. Так прям и пишут… Дескать, видел он маленького человека с железной птицей на плече… а птица рождена из гнилого черепа, будто из яйца…

Я вздрогнул и отвернулся. И сжал пальцы в кулак.

— …И бедствия великие, и мёртвые воды, затопившие землю, и чума! И погибнет… Нет, вот так прямо и написали! Додумаются же!

Лушенков хихикнул и показал большой палец.

— Во! Первостатейный псих! Третий глаз у него, видите ли, открылся. Вот додумаются же, писаки, журналисты эти! Сами, небось, пророчеств насочиняли, лишь бы читателям головы позабивать.

Лушенков вздохнул.

— Ладно, курьёз это, конечно. Ну а вообще — чего ж вам, молодым, не хватает? Спокойствие в стране, стабильность, понимаете ли. Зарплаты теперь высокие стали, кредиты вот дают. Учись, работай Живи, наконец! Танцуй, за девчонками ухаживай. Зарабатывай… Что, мало разве? Ещё чего-то хочется? Чего вас всё то в политику тянет, то в хулиганство какое-то? Не всех, конечно, некоторых. Но я вот понять хочу. Вам что, ещё какой-то жизни надо? Кроме этой? Так нет её, другой жизни. Живите той, какую вам дали. И не пытайтесь другую найти. А то свяжетесь с такими… Или с вами свяжутся. Вон, с тобой-то связались уже.

«Знал бы ты, как ты прав, — подумал я. — И ведь вовремя я умирать собрался!»

— Давай пропуск, — сказал Лушенков. — Отмечу. И реши на досуге, как ты выпутываться будешь.

Заскрипела дверь.

Долго, протяжно, трескуче, словно старческим долгим, хрипящим выдохом о погоде, о полночи, о тусклой лампе в подъезде, о мелких монетках в стынущих, деревенеющих пальцах, о затянувшейся жизни, затянувшейся как жалобный этот вздох — прервалось, наконец…

И то хорошо.

И никого этот долгий звук не разбудил.

В дверную щель упал синеватый свет ночника. Размытая, расплывшаяся, неясная тень качалась в тусклом, слабом луче — из стороны в сторону, клонилась вправо и влево, словно в замедленном, лунном, странном танце.

Я услышал тихий шорох, шорох шагов. Странных шагов — с лёгким, едва заметным цоканьем по полу… Когтей?

Не может быть! Нет! Неужели эта гадина?!

В приоткрытую дверь, важно поднимая руки-лапы с отросшими и загибающимися уже книзу ногтями, разевая в отвратительной улыбке широкий, воронёной сталью отблёскивающий клюв, вошла Железная Птица.

На голове её, съехав на затылок, диковинным шлемом болталась жёлтая эмалированная кастрюлька, явно украденная гадиной на больничной кухне.

Крылья её, распластанные по полу, чуть слышно позвякивали, протираясь по стыкам линолеума.

Птица остановилась на мгновенье, оглядела палату красновато блеснувшими в свете ночника острыми глазками — и увидела меня.

Клюв её раскрылся особенно широко, резко и отрывисто щёлкнул (так что искры брызнули в стороны).

Птица подняла крыло, поправила сбившуюся на бок кастрюлю и тем же важным, размеренным, церемониальным шагом подошла ко мне.

Я поджал ноги и забрался под одеяло.

Мне не хотелось, совсем не хотелось касаться этот внезапно вернувшейся, восставшей в своей нелепой плоти твари.

— Ну, здравствуй, — проскрежетала Птица и остановилась у самой моей постели.

Я молчал.

У меня ещё была надежда прогнать её своим молчанием. Ведь, возможно, я вижу не саму Птицу, а пришедший ко мне в полночь (кстати, сколько было на часах? Нет, не вспомнить…) её призрак.

Призраки приставучи, но опасны лишь надоедливостью своей. Возможно, призраки — души людей (или таких вот птиц!), при жизни бывших одинокими и весьма необщительными. И, компенсируя прижизненное молчание, души их бродят посмертно по земле и пристают со своими ненужными уже никому разговорами к живущим.