Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Птица закрыла глаза.

Я ждал и хотел услышать, что же скажет она ещё о будущей моей судьбе (хоть и не верил ей до конца, подозревая подвох и лукавство, но, в то же время, было что-то внутри меня, не внутренний голос, а какое-то странное, не осознанное до конца чувство её правоты; нечто, подтверждающее её слова), но она молчала и как будто погрузилась в тихую и такую неуместную сейчас дрёму.

Она прикрыла глаза и пальцы её скребли отросшими ногтями жёлтый линолеум, словно пытаясь зацепиться за него, чтобы не соскользнуть в сон.

— А ещё что? — тихо спросил я.

— А?! Что!? — испуганно встрепенулась Птица и с железным грохотом подскочила вверх.

— Тише ты, — прошептал я. — Разбудишь… объясняй потом…

— Нет, — переведя дух, ответила Птица, снова надевая на голову кастрюлю, — никто, говорю тебе, никто не услышит нас. Я заснула как будто?

— Вроде того, — сказал я. — Сморило? Или сонная стала от расстройства?

— Может, выпьем? — предложила вдруг Птица. — Я сгоняю, тут недалеко.

— С чего это вдруг? — удивился я. — С чего это ты добрая такая стала?

— Выпьем, — будто не слушая меня, продолжала Птица. — Помянем… глупца несчастного. Вот выгонят тебя завтра — а лучше бы ты здесь оставался. Но… Не останешься, конечно. Всё, всё уже решено… Жалко. Не ожидала я такого от тебя, не ожидала. Я ведь думала — время у нас ещё есть… Выходит — нет. Я чего выпить-то предлагаю… Ты знаешь… Те, кому красная фишка выпала… Тут такое дело… В общем, не живут они долго. Не живут!

— Ты где будешь Новый год отмечать?

— А он скоро?

— Что?

— Новый год скоро?

— Да ты и впрямь не в себе… Что с тобой?

— Голова болит. С утра. Давление, наверное…

— Через два дня. Сегодня же двадцать девятое.

— Скоро… Не знаю, где я буду. В Москве, наверное…

— Хочешь, по городу погуляем?

— Я скучный. Плохой компаньон. Всегда был скучным, а в последнее время стал просто невыносимым.

— Это от одиночества. Пишешь что-нибудь?

— Теперь уже ничего.

Слабею. В тот день началось.

Поднялась температура. Качало. Серый туман поплыл перед глазами.

Сколько дней прошло с момента заражения? Не помню…

Кажется, двадцать два… Или двадцать три?

Ками говорил о двадцати пяти- тридцати…

Ошибался? Впрочем, я не умею мерить время. Дни летят незаметно, похожие один на другой.

Сколько прошло, сколько осталось…

А сколько осталось?

Да и болезнь ли это? Та ли эта Болезнь?

Быть может, я просто заразился гриппом…

Или первый приступ — лишь предупреждение.

У меня в запасе ещё много, много дней.

Десять, пятнадцать.

Возможно, я успею закончить записи, рассказать о…

Да, на пятое января. Мама договорилась. Она звонила мне вчера. Она договорилась с братом отца, Петром Николаевичем… Дядей Петей.

Он поедет на кладбище пятого января. И возьмёт меня с собой.

Кажется, я доживу. У меня ещё много сил.

Я чувствую себя хорошо. Завтра я пойду в одно очень уютное кафе. В центре Москвы сугробы темны и высоки.

Я пью кофе. Много посетителей. Но за столиком я один.

Чёрная зимняя вода за окнами и люди-рыбы, бесшумно открывая рты, медленно плавают от фонаря к фонарю.

Морит сон и сладкий мёд склеивает веки.

Этот вечер слишком тих для меня. Мне кажется он долгим, бесконечным.

Я достаю газету, пытаюсь читать. Строчки плывут и тянутся в чёрные нитки.

— Простите!

Кажется, кто-то толкнул меня. И извиняется. Или это я сам извиняюсь перед кем-то. А почему?

За что мне извиняться?

— За что мне извиняться?!

Официант испуганно отступает на шаг. Он протягивает мне сдачу.

— Не за что. Приходите ещё.

Папка тёмной кожи на столе. Счёт, сдача — двадцать три рубля пятьдесят копеек.

Я забираю деньги. Все, до копейки. Ничего не оставляю на чай. И откуда такая скупость? Патологическая скупость.

Мне жалко. Жалко платить. Жалко оставить после себя хоть что-нибудь. Жалко делиться воздухом.

Мне хочется забирать. Забирать. Забирать!

Хватать всё, что вижу. Тащить всё, до чего могу дотянуться. И складывать, складывать, складывать к себе в карман.

Как жаль, что карманы мои не бездонны!

Но я не могу, не могу оставить хоть что-то после себя. Не могу ничего оставить себе. Не могу оставить надежду на спасение даже самым близким людям…

Ведь они есть… Как странно, что именно теперь ощущается что-то… Что-то похожее на тепло от их присутствия.

Это не компромисс. Я не дам жизни ни малейшего шанса! Да и будь во мне любовь; не капля, а целое море, океан самой чистой, божественно чистой любви — поступил бы я по-другому? Оставил бы я хоть кого из близких мне людей на мёртвой, мною выжженной, мною убитой планете?