Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Нелепые лапы с растопыренными, дрожащими на морозе пальцами.

— Люди!

Перья её порвали мне куртку и свитер. И режут живот.

Давным-давно, в детстве, поймал я голубя на крыше блочного, серого, девятиэтажного дома. Люк на крышу, запертый обычно на массивный висячий замок, в тот день был открыт. Я не любил голубей.

Я тащил гадившую от страха птицу вниз. Мне хотелось вынести его во двор, облить ацетоном и поджечь.

Бутылка с ацетоном была у меня дома. Под ванной.

Хороший растворитель для краски и лака. Но такой ужасный запах!

Голубя я спрятал под рубашку. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел меня с голубем в руках. Могли бы спросить, зачем он нужен мне. А потом… Мальчишки бы — отобрали. Взрослые…

Может быть, просто открутили бы голову птице. Или заставили бы выпустить.

Не знаю, отчего мне так хотелось убить его. Не просто убить — непременно сжечь.

Когда я был маленький, я любил Бога.

— Люди! Требую вашего внимания!

Я думал, что весь мир населён добрыми и забавными живыми игрушками. Тёплыми игрушками, которые ломаются лишь для того, чтобы развлечь друг-друга.

Но голубей я ненавидел! Их глаза, оранжево-карие пуговицы, маленькие тупые головы, холодный помёт, что щедро кидали они на ограждение балкона — всё это явно доказывало то, что игрушки эти вовсе не добрые, не милые и, главное, абсолютно в этом мире лишние.

Но тогда, в тот день, я нашёл способ извлечь радость даже из них!

Этот голубь бился у меня под рубашкой. Но он не царапал мне живот!

— Требую вашего внимания! — с мегафонным звоном заорала Железная Птица и, изогнувшись, попыталась клюнуть меня в локоть. — Граждане! Братья и сёстры! Дети Господа нашего! Сейчас, прямо здесь и прямо на ваших глазах, произойдёт мерзкое и отвратительное злодеяние!

— Зря стараешься, — прошептал я. — Всё равно, кроме меня, никто тебя не слышит. И я тебя скоро слушать не буду. Вон уже, и пруд виден…

И в самом деле (нет, не врал я ей, не врал) за белыми от инея, прореженными ветром кустами сирени, там, где тропинка срывалась с откоса жёлтого глинистого берега, зябкой рябью подрагивала тёмная вода паркового пруда.

Птица тоже его увидела, и могила такая показалась ей страшной.

— Лёд! Вода ледяная! И чёрная!

— Молчи…

Я прибавил шаг.

— Люди! Ещё есть время! Ещё не поздно предотвратить это преступление! Ведь сейчас, средь бела дня, на глазах у женщин и, хотелось бы подчеркнуть, детей…

— Где ты тут детей видишь, дрянь лживая?

— …Маленькую, слабую, беззащитную птицу бросят в холодный, глубокий пруд! И вода поглотит меня, и волны сомкнутся над моей головой. Бедная я, несчастная! Неужели вы не видите, что под железными моими перьями бьётся тёплое, нежное, доброе, такое открытое миру сердце, которое вмиг остановится в бездонной этой пучине, сжатое холодными и безжалостными тисками ужаса?!

— Там глубина — по пояс. Но тебе хватит, — заметил я. — Тебе бы в балагане выступать… Или в метро милостыню просить.

— Остановите же его! — продолжала истошно вопить птица. — Скажите ему, что он не прав! Нет, не я он, он, этот психопат, этот маньяк, ненавидящий всё живое на земле, именно он должен броситься в пруд и исполнить таким образом свой священный долг перед человечеством!

— Не дождёшься! — выкрикнул я, внезапно потеряв терпение и не в силах больше выносить истошные вопли птицы и боль от наносимых ею ран. — Я исполню? Долг? Да, тебе только этого и хочется! Для этого ты ко мне и прицепилась — до самого конца меня довести. Кто тебя подослал? Добрые люди? Говори! Всем хочется, чтобы я сдох. Слишком просто! Слишком это просто — не замечать меня.

— Кому ты ну!..

— Себе! А ты кто такая?! А вы все кто такие? Все только притворяются, что живут. Все только притворяются, что умеют говорить. А слов нет! Их давно уже нет! Сотни лет все бродят, шатаются, шляются туда-сюда у меня перед глазами…

Я остановился.

Крутой спуск и тропинка вниз.

Берёза мерзла на откосе, зябко поджимая ветки с шелестящими обрывками серых, сморщившихся от холода листьев, словно куталась, укрывалась от пронизывающего ветра в старую, залатанную, почти уже не греющую шаль.

Боком, с трудом удерживая равновесие, спустился я по тропинке вниз.

Вода была совсем близко. Там, где тёмный язык глины вдавался в узкую песчаную полосу, схваченную облизанным волнами льдом, там я стоял и держал Железную Птицу за широко разведённые крылья на вытянутых руках.

Мальчик, выгуливавший флегматичного дога у пруда, смотрел на меня, широко открыв рот.