Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

– Мама, мама, смотри, это наш комод!

– Тише, детка. Ты путаешь. Наш комод остался дома.

– Да нет же, мама! Там сбоку царапина… помнишь, ты меня за нее ругала?

– Тише, детка… тише…

Притомившиеся от многих усилий мужчины опускают тяжелый дубовый комод на землю, присаживаются, закуривают, пережидают жидов.

– Ты смотри-ка: все идут и идут, идут и идут…

– Ничего, это уже, кажись, конец. Теперь точно не вернутся.

– Вот и хорошо, чего их гонять-то туда-сюда?

Тоже ведь люди.

– Ага. Потащили?

– Потащили…

Поплевали на руки, подхватили. Не беда, что тяжело – своя ноша не тянет. Теперь уже своя. Потому что «эти» теперь уже точно не вернутся. Город-оборотень, город-убийца, облегченно вздыхая, смотрит вслед уходящей колонне. В ней почти не осталось крепких мужчин: молодые мобилизованы, а те, что постарше, либо погибли во время первых погромов, либо уехали на «дорожные работы»… – знать бы, что это за работы такие? Женщины идут, сгибаясь под тяжестью мешков, таща за руку уставших, ноющих детей. Древние старики и старухи подслеповато щурятся с телег. Подростки, разом повзрослев лет на десять, тревожно поглядывают по сторонам: что-то будет? Что-то будет? Время от времени слышны одиночные выстрелы. Кто там стреляет? Зачем? В кого?

Третий час пути. Между двумя деревнями дорога заворачивает на восток. Вдоль шляха стоят местные, смотрят недобро, посмеиваются. В основном это парни и мужики, многие опираются на палки, более похожие на дубье. Колонна будто споткнулась: встала, дернулась вперед, снова остановилась.

– Не останавливаться! Пошли! Пошли! – скачут вдоль дороги конные жандармы, машут плетками, бьют по спинам, по плечам.

Куда же идти, если впереди стоят? Нет, вроде опять пошли. Из головы колонны волной, рябью по людским головам идет неясный, невнятный ропот: «Прячьте девушек! Прячьте девушек!» Девушек? Прятать девушек? Зачем прятать? И куда тут можно спрятаться? Прямой шлях прорезает кукурузное поле, на широких обочинах – местные. Стоят цепочкой, стоят группками, поигрывают дубинками. Один из них, в голубой рубашке и ладных сапогах гармошкой, делает шаг вперед. Глаза его хищно прищурены. Чего ему надо от нас?

Парень вдруг протягивает вперед руку и резко выдергивает из колонны Ривку с маленьким Хаимом-Моше на руках.

– Держите, хлопцы! Эта сгодится! Молочная курва…

От неожиданности Ривка падает на обочину.

Падает и, конечно, сильно ушибается, потому что думает лишь о том, как бы не ушибся ребенок. Но Хаим-Моше, который только-только задремал, просыпается и снова начинает кричать.

– Да заткните вы его! – командует кто-то.

Прежде чем Ривка успевает что-либо сообразить, у нее выхватывают младенца. Орущий сверток взмывает в небо и с силой ударяется оземь. Плач обрывается. Парень в голубой рубашке заносит сапог.

– Не-е-ет! – что есть силы кричит Ривка.

Ее тащат за ноги в кукурузу, она вырывается, вертится ужом, царапая, кусая, отталкивая. Она сражается не за себя – за ребенка. Кто-то отдергивает прокушенную до крови руку, яростно бьет женщину кулаком, ногами.

– Колом ее, колом, сучку! Другую найдем!

Ривка успевает услышать хруст собственного черепа. Тьма накрывает ее. Во тьме – маленький Хаим-Моше, тянет ручонки, хочет есть. Она дает ребенку грудь и успокаивается. Теперь хорошо. Теперь уже все в порядке…

Все в порядке – у мертвых. А у живых, над дорогой, над кукурузным полем, над двумя деревнями, над миром-оборотнем, миром-убийцей – вой. Насильники, мародеры, душегубы стеной выстроились вдоль шляха, высматривая себе добычу. Уверенно, по-хозяйски выдергивали из колонны женщин, уводили в сторонку, а то и укладывали на землю тут же, на обочине. Насиловали с уханьем, с побоями, на глазах у всех. Тех, кто отваживался на сопротивление, забивали колами без долгих разговоров. Насытив похоть, брались за грабеж. Вытряхивали в придорожную пыль вещи, рылись в мешках, не брезговали сдирать приглянувшуюся одежду прямо с плеч.

Когда поволокли в кукурузу Рейну и Рухлю, Энта бросилась к проезжавшему конному жандарму, схватилась обеими руками за стремень, взмолилась о заступничестве. Румын толкнул ее ногой, огрел плетью – держится, не отпускает, воет в голос.

– Мама, не надо, отпусти его! – крикнула Рейна, уже падая на спину.

Потом, придавленная к земле хрипящими скотами, слюнявящими ей лицо и грудь, мнущими и оскверняющими ее тело, она лишь высматривала голубизну неба и думала о сестре, которую насиловали рядом, и о том, что будет с матерью. Полчаса спустя, когда сестры, пошатываясь и подвязывая порванные платья, выбрались на дорогу, Энта еще дышала. Жандарм рубанул ее саблей и ускакал, оставив истекать кровью на обочине.