Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

«Слушай, Израиль, Господь, Б-г наш, Господь един…» Что еще могло помочь ей и ее птенцам, затерянным, как иголка в стоге сена на чужой и враждебной земле?

«Слушай, Израиль!..» Кто еще мог услышать ее в этом чудовищном грохоте? Золман? Но он и сам был подобен птенцу – смущенному, прибитому, потерянному в унизительном сознании своей беспомощности…

Впрочем, Золман оказался-таки прав в своем предположении: если и не сама война, то хотя бы ее фронт действительно обошел их стороной. А может, не обошел, а перепрыгнул через них той страшной ночью, наполненной грохотом самолетных моторов. Фронт перемахнул через них одним длинным махом, как дикий зверь-людоед, как чудовищный оборотень Петро Билан, успевший разрастись за эти несколько суток во весь горизонт, с запада на восток. Он был теперь так велик, этот оборотень, что даже не заметил их – двух маленьких взрослых с тремя маленькими детьми, которые затаились в стогу, не смея поднять глаз на проносящееся над ними грязное брюхо войны.

Так или иначе, но гром и топот великанских ножищ, который поначалу слышался сзади, из-за спины, теперь переместился за Днестр, и шум его с каждым часом слабел и отдалялся.

Чем ближе они подходили к Хотину, тем труднее было прятаться от страшных людских, людоедских, волчьих глаз, и Золман решился вывести семью к большаку. Как и на позапрошлой неделе, когда он проезжал здесь на подводе, дорога была запружена военным транспортом, только теперь по ней двигались не русские, а немецкие и румынские грузовики. Никак не изменились лишь беженцы, медленно ковылявшие по пыльным обочинам в сторону реки. На их грязных измученных лицах застыло одинаковое выражение безмерной усталости и вошедшего в привычку отчаяния. Лишенные дома и пристанища, выброшенные на большую дорогу своими личными, но схожими, как две капли воды, катастрофами, они двигались словно по инерции, и единственный смысл этого движения заключался в том, чтобы отойти как можно дальше от бывшего родного очага, в одночасье обернувшегося пыточным застенком. Они плелись не куда-то, а откуда-то, с трудом влача за собой свою искалеченную жизнь, еще недавно исполненную планов и мыслей о будущем, а ныне начисто лишенную цели, радости и надежды.

Тогда Золман взирал на них по дороге домой, с высоты своей подводы, своего счастливого жребия, который к тому моменту еще хранил в его распоряжении все то, чего лишились эти несчастные. Зато теперь он был точно таким же, как они, – гонимым, бездомным, измученным, терзаемым страхом за своих беззащитных детей. Рейна оказалась права, по крайней мере, в одном: влившись в общую беженскую реку, они с Золманом уже не чувствовали себя загнанными зайцами, застигнутыми погоней посреди открытого поля. Люди вокруг, пусть слабые, пусть отверженные, представляли собой какую-никакую защиту – так сбившаяся в кучу отара придает уверенности каждой отдельной овце. По сути своей, это было гадкое, дурное чувство, жившее лишь надеждой на то, что кружащие вокруг волки выберут и задерут кого угодно, только не тебя и не твоих ягнят. И сознание этого унижало еще больше, ибо низводило некогда сильных и гордых людей в постыдный статус трясущихся за свою шкуру существ, тварей, в которых не осталось почти ничего человеческого.

Изменился и Хотин. Сейчас он ничем не походил на то место, которое предстало перед Золманом полторы недели назад – вымершее, безлюдное, с наглухо запертыми домами и настежь распахнутыми пустыми конторами, чьи бумажные внутренности были выпотрошены сквозняком и выворочены наружу на потеху вечернему ветру. В тот день город показался Золману незнакомым; сейчас он тоже выглядел не так, как всегда, но иначе, еще хуже – не просто чужим, а откровенно враждебным. Угроза ощущалась во всем: в насмешливых взглядах множества слоняющихся по улицам людей, в вальяжной походке вооруженных солдат, в надменном безразличии скачущих, не разбирая дороги, верховых. Хотин был каким-то… сытым…

Да-да, именно сытым, довольным хищником, сонным от только что проглоченной добычи. Он уже плотно набил себе брюхо, этот незнакомый город, и теперь молча наблюдал за тем, как Рейна и Золман, прижав к груди детей, тихонько крадутся вдоль его стен. Он следил за ними с недобрым прищуром, как обожравшийся кот – за обреченной, загнанной в угол мышью. Похоже, он объелся настолько, что ленился пошевельнуть лапой, и лишь поэтому позволял им прошмыгнуть мимо своих смертоносных когтей. Прошмыгнуть пока что, временно, до следующей охоты…