Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

Рейна пришла в себя от пощечин. Увидев, что женщина очнулась, старший ухватил ее за волосы и потянул вверх. Морщась от боли, Рейна поднялась на ноги. Сначала она никак не могла сообразить, где она, но первая же мысль обожгла ее кипятком: «Дети! Где дети?»

– На, копай! – старший ткнул ее в живот черенком саперной лопатки.

– Что… копать… где… копать… – через силу проговорила она, озираясь вокруг в поисках детей, Давида, Фейги и Боруха.

Язык едва ворочался во рту, разбитые губы саднило. Детей в овраге не было. «Их здесь нет, – подумала она, – и слава Богу. Слава Богу, что они этого не видят. Их здесь нет».

– Могилы копай, дура! – весело ответил второй охотник. – Ты ведь не хочешь, чтобы их собаки объели? Вот и копай. Три маленьких и одну большую.

Нет, она не хотела, чтобы собаки… Значит, надо копать. И она принялась торопливо рыть могилы – три маленьких и одну большую, для себя. Три маленьких для Боруха, Фейги и Давида, которых здесь не было. Их здесь не было, и в то же время они лежали тут же, рядом, с головами, аккуратно раскроенными все той же саперной лопаткой, которую Рейна держала в руках, лопаткой, на которой запеклась их кровь – красным ободком в щелочке между лезвием и черенком. Их здесь не было, зато были сразу три Рейны: одна точно знала, что с детьми все в порядке, вторая копала для них могилы, чтобы собаки… а третья… третья с удивлением наблюдала за первыми двумя, не понимая, как такое возможно, но благодаря за это милосердного Господа, потому что иначе… иначе…

– Хватит! – крикнул старший убийца. – Хорони.

И она стала хоронить их – детей, которых здесь не было. Сначала Давида – по праву первенца. Трудные роды, да и потом не легче, плохо спал, мало ел. Зато какой красавец вырос. Этой осенью он пойдет в третий класс. Умница-мальчик, и о младших заботится. Потом Фейгу – золотая девчонка, славная и добрая, любимица Золмана, ей помощница. Уже сейчас видно, какая хорошая из нее выйдет жена и мать. Ну и последним – Боруха, младшенького. Три годика, а уже характер проявляется. Всеми в доме управляет…

– Хватит! Крестов ставить не будем…

Рейна в последний раз погладила ладонью маленький холмик и выпрямилась.

– На колени! – скомандовал старший, забирая у нее лопатку. – Да не лицом, спиной!.. А, ладно, хрен с тобой.

Она не хотела спиной, она хотела видеть, потому что не чувствовала страха, не чувствовала ничего, кроме удивления. И когда лопатка, промелькнув перед ее удивленными глазами, с силой опустилась ей на голову и три разных Рейны слились наконец в одну – в одну ослепительную вспышку, она испытала необыкновенное облегчение, почти счастье, оттого что вдруг увидела перед собой своих детей, всех троих – Давида, Фейгу и Боруха.

– Да, но как же… – начал было Нир, но остановился, не смог продолжить, договорить до конца.

Они медленно шли по аллее, усыпанной длинными желтыми иглами хвои. Вверху и в просветах деревьев сияло голубой мощью ослепительное полуденное небо Иерусалима, лесистый склон сбегал вниз, в вади. Сухой горячий воздух был легок и в то же время осязаем, как будто состоял из множества невидимых кисейных занавесок. Рейна искоса взглянула на него и промолчала. На губах ее застыла смутная отстраненная улыбка.

Вот уже неделю как Нир ежедневно приезжал сюда, в Учреждение, выходя из дому в полшестого утра, чтобы избежать пробок. Вихрем проносился по пустой автостраде, по пустым городским улицам, по пустой кипарисной аллее, парковался на пустой стоянке и выходил на пустую круглую площадь, казавшуюся безлюдной даже с людьми на ней, и уж тем более – в такой ранний час, когда в Учреждении и в самом деле еще не было ни души. Ни одной живой души. Потому что спустя несколько дней Нир осознал, что на самом деле эта площадь всегда забита до отказа. Забита так, что не протолкнуться: забита множеством невидимых людских душ, составлена из них, как этот горячий воздух иерусалимского полудня составлен из множества невидимых кисейных занавесок.

Он медленно шел сквозь них, как сквозь воду, осторожно раздвигая плечами податливую неземную материю, стараясь не слишком сильно нажимать на них грудью, не наступать им на ноги, не сталкивать их с дороги. В конце концов, он был тут всего лишь временным работником, а они – постоянными обитателями, так что место, как ни крути, принадлежало им, а не ему.

На площадке перед лекторием и архивом он подходил к парапету и стоял там минуту-другую, здороваясь с лежащим внизу и парящим поверху городом, особенно прозрачным и чистым в раннюю утреннюю пору. Здороваться следовало скромно, с почтением и, упаси Боже, без панибратства – лишь тогда город удостаивал его беглым ответным взглядом, словно говоря: «Ага, ты опять здесь… Что ж, начинай, коли пришел».