Алекс Тарн - Рейна, королева судьбы

К тому времени Ицхок-Лейб Лазари уже отошел от дел, и гостиницей управлял его сын Аарон, отец Рейны. Оба старших ее брата учились: один – юриспруденции в Бухарестском университете, другой – в Яссах, на фармацевта. По случаю пасхальных каникул они гостили дома в Хотине. Как водится, господа столичные студенты заскучали уже на третий день, и Рейна предложила им съездить на ярмарку в Клишково.

По дороге братья сцепились в яростном споре.

Будущий адвокат симпатизировал коммунистам и мечтал о мировой революции, зато фармацевт твердо усвоил из своего учебного курса, что универсальное лекарство предлагают только мошенники, а потому разумнее будет сосредоточиться на частной задаче возвращения в Землю Израиля. Рейна слушала и помалкивала. Не то чтобы ей было нечего сказать: в доме Лазари традиционно читали литературу и периодику как минимум на пяти языках: идише, иврите, румынском, русском, французском. Просто уж больно славная весенняя погода стояла с утра, уж больно соскучилась Рейна по старшим братьям, уж больно хотелось ей хоть ненадолго вернуть прежние времена их беззаветного подросткового союза.

Потом, уже в Клишково, когда всеобщий веселый настрой заставил сиониста и коммуниста отложить на время идейные распри, Рейне показалось, что ее желание исполнилось. Как в прошлые годы, втроем, в обнимку, они беззаботно слонялись по цветистым торговым рядам, разглядывали традиционные ярмарочные диковинки, приценивались, шутили, смеялись и поддразнивали друг друга. Тем сильнее поразила девушку перемена, произошедшая с братьями в момент нападения «синих рубашек».

Оба побледнели и застыли на месте, буквально парализованные ужасом. Несколько лет, проведенных в Яссах и Бухаресте, приучили парней до смерти бояться легионеров Кузы и «железногвардейцев» Корнелиу Кодряну. Там, в столицах, подобные погромы не ограничивались опрокинутыми прилавками; сторонники Кодряну убивали людей среди бела дня, выстрелами в упор, убивали и тут же гордо сдавались полиции, как бы принося себя в жертву великой национальной идее. Этот кровавый фанатизм не мог не пугать. Да, в последнее время черная кошка пробежала между Кузой и Кодряну, но так ли уж велики их разногласия? Попробуй отличи издали синюю униформу кузистов от зеленых блуз «Железной гвардии»… Здесь, в провинциальном Хотине, братья думали перевести дух, отдохнуть от постоянного напряжения столичных городов, от яростных митингов и судебных процессов, от демонстраций и покушений. И вот на тебе – проклятые фашисты достали их даже на деревенской ярмарке! Как тут не побледнеешь…

Тем разительней был контраст между этими беспомощными, трясущимися от страха интеллигентиками и победительной статью четырех кожевенников. А уж их вождь и вовсе показался Рейне воплощением Маккавея, без оглядки бросающегося навстречу вражеским фалангам. Что ж, Золман Сирота действительно выглядел в тот день истинным героем, во всей красе и силе своих тридцати шести лет: яркая праздничная рубаха, искрящиеся карие глаза, ослепительная улыбка триумфатора и густые черные кудри, рассыпавшиеся в живописном беспорядке по причине отсутствия потерянного в драке картуза. Но стоило ли жалеть об этой потере, если некая мечтательная гимназистка тут же на месте потеряла не какую-то там шапку, а всю свою голову до последнего волоска, без памяти влюбившись в новоявленного Маккавея?

Нельзя сказать, что мысли о женитьбе не приходили ему на ум до той памятной клишковской ярмарки 1932 года. Приходили и мысли, и свахи; немало прекрасных девушек из хороших семей заглядывались на красивого работящего мужчину. Вот только всякий раз находилась у Золмана отговорка: то война, то строительство дома, то мастерская, то долги… Затем отговорки кончились. Уже и война давно забылась, и дом стоял на загляденье, и кожевенный бизнес стал приносить солидный доход, и долги были выплачены до последнего грошика, а все никак не ладилось дело у хлопотливых свах из Хотина и окрестных местечек.

Нет, Золман вовсе не жил монахом, даря свое мужское внимание то одной, то другой молодой вдове, но связи эти длились, как правило, недолго. Стоило женщине завести естественный, казалось бы, разговор о семье и о детях, как Золман замыкался, мрачнел и в конце концов уходил, возвращаясь к одинокой жизни. Почему он так боялся создать семью? Не потому ли, что его собственное сиротское детство прошло на жестких скамьях чужих неприветливых домов? Не оттого ли, что знал: он, чудом уцелевший под лавкой железнодорожного вагона, в то время как прямо над его головой насиловали и убивали мать, не в силах будет вынести страха за судьбу своего ребенка? Действительно, стоит ли рожать и любить детей, когда им угрожает что-то подобное?