Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Так вот, выгребая со дна остатки картошки, я вдруг обнаружил в углу на дне мой мешочек с «пистолями». Оказывается, Лида не выкинула его на помойку, как обещала, а спрятала. Почему? А потому что она физически не может ничего выбросить, даже никчемную дрянь. Тимофеич ее так и называет — «старьевщица»! Я не рискнул взять весь мешочек, так как наш отсек закрывается на почтовый замочек, а ключ висит в комнате на гвоздике, поэтому меня сразу бы вычислили, как Иоганн Вайс — агента абвера. Я отсыпал полгорсти «пистолей» и снова хотел кому-нибудь позвонить. Но, видимо, с тех пор что-то в телефонах переделали: кружок проскакивал в щель, на том конце провода снимали трубку, говорили «алло», но моего ответа не слышали... Оставалось проиграть бессмысленные «пистоли» в кости, что я и сделал. Но тут Петька Кузнецов по секрету раскрыл мне другой, новейший способ звонить без денег...

— Площадь Дзержинского. Политехнический музей. Следующая остановка «Площадь Ногина», конечная, — донесся из репродуктора скрипучий голос водителя.

Лида вскочила как ужаленная и метнулась к дверям.

— Вы выходите, выходите? — нервно вопрошала она пассажиров, стоявших впереди.

— Не волнуйтесь, гражданочка, здесь почти все выходят.

— Мне очень надо!

— Всем очень надо!

— Я с работы отпросилась!

— Все отпросились.

Когда началась война, дедушка Илья ушел на фронт и сразу же пропал без вести, а бабушку Маню с дочками отправили в эвакуацию, и Лида, с детства любившая считать ворон, зазевалась на какой-то остановке, отстала от поезда и бегала по перрону, рыдая, звала мать и сестру. Начальник станции ее пожалел и пристроил к санитарному эшелону, который должен был дня через три нагнать состав с эвакуированными в Челябинске. Так и случилось. Конечно, Лида жутко переживала, зато кормили у медиков на убой, даже шоколад давали. Но с тех пор она панически боится отстать, проехать свою остановку и потеряться в пути.

Мы сошли на тротуар перед входом в Политехнический музей, здесь автобус сворачивал налево, на Солянку, там делал круг и двигался в обратную сторону, а вот 25-й троллейбус шел дальше вдоль Кремля, через Балчуг, на Пятницкую улицу, которую местные называют почему-то Ленивкой. От остановки до бабушкиного дома пешком пять минут мимо деревянного Пятницкого рынка, где продают сладких петушков на палочках.

Мы стояли как зачарованные на краю широкой площади. Слева в от­далении виднелось метро, похожее на огромную суфлерскую будку, вроде той, что в фильме про Льва Гурыча Синичкина. Если пройти дальше, по старинной улице имени 25-го Октября, попадешь на Красную площадь, к Мавзолею. Но с нашей остановки не видно даже кремлевских звезд. Недавно мы ходили туда всем классом, и должен сказать: мертвый Ильич выглядит под стеклом гораздо лучше, чем грузчик Шутов в гробу. Вовка Соловьев шепнул, что вождя вечером, когда доступ заканчивается, раздевают и опускают в ванну со специальной живой водой, где держат до утра, потом достают, вытирают насухо, одевают, обувают, кладут на место и лишь потом пускают любопытных представителей трудящихся.

— Это, наверное, очень страшно! — ахнула Дина Гапоненко.

— Что?

— Ленина мыть. Я помогала маме купать бабушку. Она у нас не ходит. Жутко смотреть...

— Да, трусов и паникеров туда на работу не берут, — кивнул Вовка. — Но главное — абсолютная секретность, все дают подписку до самой смерти никому не говорить, чем они там занимаются, даже родственникам...

— Ты-то откуда знаешь? — удивилась Дина.

— Мой отец там работал...

— Значит, твой отец — болтун, находка для шпиона! — засмеялся я.

Соловьев дал мне под дых — и мы подрались прямо на Красной площади, за что нас разбирали на совете отряда.

На правой стороне площади Дзержинского возвышается большое — в целый квартал — мрачноватое здание с черным гранитным низом и темно-желтым верхом. «Лубянка», — говорят про этот дом, почему-то понижая голос. Лида, посерьезнев лицом, называет это здание иначе — «КГБ». Когда я, будучи еще совсем глупым, спросил у весельчака Башашкина, как расшифровываются эти три буквы, он со смехом ответил:

— Контора городских бань.

Дедушка Жоржик (он тогда еще не умер) нахмурился и строго сказал, что если Батурин будет и дальше так шутить, то ему в этой самой конторе когда-нибудь намылят как следует голову.

В центре площади, на круглом высоком постаменте посреди цветочной клумбы стоит Железный Феликс в шинели до пят. Когда в третьем классе нас приняли в пионеры и мы под руководством Ольги Владимировны выбирали, чьим именем назвать наш красногалстучный отряд, я предложил Феликса Эдмундовича Дзержинского — уж очень он мне понравился в фильме про революцию: чуть что — хватался за огромный маузер. Но большинство класса проголосовало за то, чтобы носить имя Аркадия Гайдара. Что ж, я не против: Чук и Гек, несмотря на всю свою безалаберность, мне тоже нравятся. А вот «горячий камень» я, будучи окончательным стариком, все-таки расколол бы и начал жизнь сначала!