Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Тут я снова запнулся. Конечно, после такого начала «дорогая редакция» сразу осознает, что пишет ей более чем нормальный читатель. Но как от 100-летия Ленина перейти к тараканам? Вот ведь закавыка...

8. Двор с нехорошим названием

Я отложил ручку и посмотрел на будильник: через два часа — обед, а мне после завтрака и оладышков есть совершенно не хотелось, да и сочинять письмо в редакцию тоже. Надо, как выражается бабушка Аня, нагулять аппетит. В детстве у меня было малокровие, и она часто водила меня вдоль чугунной набережной Яузы — смотреть на шлюз и кормить уточек, которые, рассекая воду, бросались к брошенным кусочкам хлеба.

— Глянь, селезень никогда утицу не обидит, всегда корочку уступит! Понял?

— Понял! А голуби?

— Голуби жадные...

Итак, решено: надо прошвырнуться! К тому же на ходу лучше думается, и, возможно, мне удастся как-то перекинуть мостик от «новых рубежей» к тараканам.

Кстати, для возбуждения аппетита меня не только выгуливали, но и давали горькую полынную настойку, от нее есть вообще не хотелось, а потом стали подсовывать на ложечке пивные дрожжи. Они внешне похожи на сухой рыбий корм и тоже хранились в круглой жестяной банке на подоконнике. Однажды, уезжая на майские праздники с ночевкой к Батуриным, я попросил Лиду покормить рыбок, а она, перепутав, высыпала в аквариум пивные дрожжи. Когда я вернулся, вода была мутная и шипела, пенясь, точно жигулевское в кружке. Все рыбки, кроме сомиков и гуппи, сдохли. Я рыдал, а отец называл мать кулёмой.

Сам-то я свое малокровие не чувствовал, но взрослые называли меня бледным, как смерть, зеленым, как кузнечик, и худым, как мощи, а бабушка Аня шептала в ужасе: «Не жилец!» Участковая врачиха Скорнякова, оттянув мне нижнее веко, выговаривала Лиде: «На улицу! Ребенок должен двигаться, бегать и резвиться на воздухе! Что он у вас дома, в духоте, делает?» — «Читает...» — «Дочитаетесь до белокровия!»

Сама Скорнякова, несмотря на хромоту, двигалась постоянно, с утра до вечера обходя больных детей, а ведь от поликлиники до нашего общежития даже здоровым шагом пёхать минут двадцать. У нее же одна нога короче другой, даже в специальном ботинке с толстенной подошвой врачиха ходила, переваливаясь по-утиному, зато очень быстро — не догонишь. Выглядела она неважно — бледная и худая, поэтому, когда докторша появлялась в общежитии, ей сразу же несли блины, пончики, пирожки, куличи, крашеные яйца — от чистого сердца.

— Ну что за безобразие! — возмущалась Скорнякова, глотая слюнки. — Вы меня как гоголевского городничего задариваете! С чем пирожки? Толь­ко попробую...

Я еще раз внимательно осмотрел комнату, ища тараканов. Ни одного. Ладно! Подождем! Положив в карман сорок копеек, я спустился во двор. Под навесом, как обычно, дежурил наш сторож дядя Гриша, трясущийся так, словно к нему подключили провода высокого напряжения. Контузия. Во время войны он был моряком, упал за борт, снесенный взрывной волной, чудом спасся из ледяной воды и до сих пор ходит в черном бушлате, расклешенных брюках и тельняшке.

— Г-г-гу-ул-л-л-лять? — спросил он.

— Ага.

— Д-д-д-дож-ж б-б-буд-д-е-ет...

— Не сахарный, не размокну!

Я постоял под навесом, озираясь по сторонам и прикидывая, куда бы направиться со двора. Места знакомые, здесь я вырос, знаю каждую выбоину в асфальте, каждую завитушку карниза. Но иногда бывает так, что вдруг ты почему-то смотришь на привычное словно впервые — на новенького. И тогда становится ясно, что совсем не знаешь дома, в котором живешь...

Парадный вход в наше общежитие напоминает древнегреческий портик, но не из мрамора, а из чугуна — литье, старинное, узорное, с узорами, прорезями. Спереди, под коньком, виден затейливый вензель из трех переплетенных букв «НТК». Говорят, это инициалы бывшего хозяина, он сбежал от революции за границу, спрятав все свое золото у нас на чердаке, но пока никто еще не нашел, как это случилось в фильме «На графских развалинах». А вот когда в прошлом году ломали остатки сгоревшего дома в Налесном переулке, в стене нашли чугунок с серебряными монетами. Клад тут же забрали в пользу государства, а крановщику, шарахнувшему по стене чугунным ядром, пообещали премию. И вроде бы дали, хватило аж на мотоцикл с коляской. Лида уверена, так оно и было, человеку отдали двадцать пять процентов, а вот Тимофеич усмехается, сомневаясь: мол, почему тогда стихушничал и не проставился? Шиш ему дали, а не двадцать пять процентов!

Раньше за общежитием расстилался парк с прудом, но потом там построили маргариновый завод. Жалко, конечно, природу... А что делать? Это теперь, зайдешь в гастроном — и вот, пожалуйста: позади прилавка на специальном алюминиевом столе высятся три куба, каждый размером с коробку от радиолы, два желтых, это соленое и несоленое масло, и третий куб — темно-коричневый — шоколадное! А после революции и Гражданской войны масла в стране не хватало даже детям, потому-то и построили маргариновый завод. Лида говорит, специалистов из самой Америки вызывали, так как они там первыми додумались мазать на хлеб маргарин: дешево и сердито!