Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Богачи-то у них наверняка коровье маслице жрут! — усмехается Тимофеич.

— Конечно, — соглашается маман. — А у нас масло доступно каждому!

— Зачем же вы тогда свою замазку херачите?

— Для разнообразия. Должен быть широкий выбор. Может, человек экономит — на машину копит? Поест пару лет маргарин, потом пойдет в Гавриков переулок и купит «Победу».

— Ну разве что так, если не окочурится от вашего питания...

— У нас все по ГОСТу!

— Оно и видно...

Общежитие отгорожено от завода высоким кирпичным забором, а дальний угол двора доверху завален пустыми ящиками, в них привозят в столовую банки и бутылки. Если вскарабкаться по ящикам, то можно увидеть весь завод. Между плоскими корпусами к небу поднимаются вперемежку дымящиеся трубы и огромные черные липы, оставшиеся от прежнего парка. Между клумбой и заводоуправлением уместилась Доска почета, там во втором ряду справа есть фотография Лиды, застывшей в строгом недоумении. От главного конвейера к складу и обратно по узкому асфальту снуют бесшумные электрокары с коробками. Водители, щелкая рычагами управления, стоят впереди на специальной приступочке спиной к грузу, напоминая издали древнегреческих кентавров.

Двор у нас узкий и тесный, два автомобиля не разъедутся. Он весь каменный и заасфальтированный — ни клочка открытой земли, ни единого кустика, только из трещин выбиваются зеленые лохмы травы и тонкие «огуречики» подорожника. Про железные ворота и калитку я уже, кажется, говорил. При царе их на ночь запирали от воров и бандитов. Алексевна рассказывала, что сильно припозднившихся квартирантов пускал домой, поднимаясь с постели, дворник, днем работавший швейцаром. Не бесплатно, конечно, и накопил он в конце концов столько, что купил себе избу в деревне, лошадь с телегой и корову.

Теперь воров и бандитов почти всех выловили, но ворота на ночь все равно запирают на всякий случай, а вот калитка открыта в любое время суток. Дядя Гриша пытался восстановить старорежимные порядки, стал вечером задвигать засов, но мужики ему быстро объяснили: такими фокусами он себе заработает в лучшем случае товарищеский суд.

В углу на ящиках устроились две немолодые работницы столовой. Засучив рукава когда-то белых халатов, они чистили картошку, брали из большого короба темные бугристые клубни, и буквально через минуту белые, чистые картофелины улетали, булькнув, в алюминиевый бак с водой. В пионерском лагере мне приходилось дежурить на кухне, и я-то знаю, как трудно вот так, быстро и гладко, оскоблить клубень. Особенно здорово управлялась та, что постарше, у нее на руке синела пороховая наколка: роза на стебле с острыми шипами. Тетка очищала картошку как бы одним неотрывным движением, и узкая лента кожуры, быстро удлиняясь, падала в подставленный ящик для очисток.

— З-з-з-зэч-ч-ч-к-ка, — доверительно сообщил мне дядя Гриша.

Вдруг «зэчка» ловко крутанула в пальцах нож, как в фильме «Дело пест­рых», и воткнула его в гору нечищеной картошки, достала из кармана пачку «Беломора», протянула напарнице, потом закурила сама. Ну вот опять... Просто какое-то бедствие! И хотя на мне были не предательские треники, а плотные техасы, я стремглав выбежал за ворота от греха подальше, как любит говорить бабушка Маня.

— Д-д-дож-ж-ж б-б-бу-уд-д-дет! — повторил вдогонку дядя Гриша.

Несмотря на понедельник, наш Балакиревский переулок (взрослые упорно говорят: «Рыкунов») был пуст, если не считать пары прохожих и грузовика, выезжавшего из хладокомбината. Душный летний ветерок отдавал бензином и тополиной горечью. В небе светило доброе августовское солнце, но над Спартаковской площадью в самом деле висела тем­но-синяя туча, а в воздухе появился металлический привкус — верный признак скорого ливня. Я еще раз огляделся. Никого. Делать решительно нечего.

О, если бы сейчас был июнь, я бы нашел себе занятие! В это время цветут тополя, и асфальт, как снегом, покрыт толстым слоем пуха, но особенно много его скапливается вдоль тротуарного бордюра. Если поднести спичку, огненный ручеек, вспыхнув, уносится аж до Бакунинской улицы. А если на асфальте остались масляные лужицы, натекшие из прохудившихся машин, то они еще долго потом горят низким голубым пламенем, как конфорки на плите. Но это дело опасное: не дай бог, рядом окажется участковый на мотоцикле — точно заберет в детскую комнату милиции, как моего одноклассника Кольку Виноградова, за которым потом мать с ремнем гонялась по всему Центросоюзному переулку и кричала страшным голосом: «В колонию захотел, сволочь, как отец!» Раньше Колька уверял, будто его папа полярник, он на пять лет отправился дрейфовать на льдине и обещал привезти сыну настоящий моржовый клык.