Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Ладно, хватит льстить, скорее подавай ослятину, — нетерпеливо проговорил я, довольный, но никак не выказывая этого — нынче я был человек непростой, никак нельзя позволять этим людишкам постигнуть твою внутреннюю жизнь. Хочу казаться им таинственным, непростым, чтобы они забывали мой возраст, чтобы меня боялись.

Из высокого шкафа за плитой Хуан Бяо достал ослиное мясо, завёрнутое в свежие листья лотоса, и положил передо мной на табуретку. Думаю, я уже объяснял, что в то время в силу своего особого статуса и положения я вполне мог велеть Хуан Бяо отнести мясо мне в кабинет и поесть там. Но я из тех, кто серьёзно относится к тому, где есть, как леопард и тигр, которые, независимо от того, где схватили добычу, отволакивают её в облюбованное ими место и там спокойно едят. Тигр утаскивает еду к себе в логово, леопард любит затаскивать её на высокое дерево, где он живёт. Беззаботно поесть в знакомой спокойной обстановке — это и есть наслаждение. С тех пор, как я через сточную канаву проник на мясокомбинат и наелся до отвала мяса на кухне, к этому месту у меня сформировалось нечто вроде горячей любви, похожей на условный рефлекс. И ещё я должен сидеть на низком табурете, а передо мной должна стоять высокая табуретка, и я должен есть из тазика, поглядывая в котёл. По правде говоря, причиной того, что я захотел попасть на мясокомбинат, что работал не покладая рук, было как раз желание чинно сидеть здесь и есть мясо, а не так, как раньше — по-собачьи вылавливать из сточной канавы, жевать, воровски оглядываясь, потом вылавливать ещё кусок. Если можешь себе представить чувство вины, которое я испытывал, поедая мясо, выловленное из сточной канавы, то, наверное, поймёшь, ради какой цели я так стремился на комбинат.

Хуан Бяо хотел помочь мне развернуть листья лотоса, но я отрицательно махнул рукой. Он не понимает, что разворачивать завёрнутое мясо для меня то же самое, что для Старшого Ланя раздевать девиц — некое наслаждение.

— Я никогда и пальцем не шевельнул, чтобы раздеть женщину, — фыркнул Старшой Лань, — их одежда, пусть сами и снимают, так заведено.

Где-то в уголке своего сознания слышу его слова: «После сорока я не касался женской груди, не целовал женщин в губы и никогда не трахал их с правильной стороны. Так я могу поддаться эмоциям, а если я им поддамся, то могу пойти вразнос».

Я развернул обжигающие, почерневшие листья лотоса, и оттуда вырвался белый пар. Ах, ослятинка, ослятинка, любезная ослятинка, от её аромата даже слёзы выступили. Я оторвал кусок прекрасной ослятины и только собрался запихнуть его в рот, как в приоткрытой двери наполовину показалась голова сестрёнки. Сестрёнка тоже ребёнок, жадный до мяса, но она, конечно, и разбирается в нём, любит его. Хотя в силу возраста она разбиралась в мясе не так глубоко, как я, всё же по сравнению с обычными людьми уже сравнительно глубже. Обычно она ела мясо вместе со мной, но сегодня за едой мне нужно было кое-что обдумать, и я не хотел, чтобы она сидела передо мной и воздействовала на мои мысли. Я позвал её, оторвал кусок ослятины больше моего кулака раза в два и передал ей со словами:

— Сестрёнка, брату нужно обдумать важные вопросы, ты уж поешь сама.

— Ладно, — сказала она, принимая мясо, — я тоже хочу, чтобы один человек обдумал вопросы.

И ушла. Я обратился к Хуан Бяо:

— Ты тоже выйди, и чтобы меня никто не беспокоил в течение часа.

Хуан Бяо согласно кивнул и вышел.

Опустив голову и глядя на прекрасное мясо, я услышал, как оно радостно болтает. Я зажмурился и словно увидел, как этот кусок отделяется от красивого способного чёрного ослика. Он взлетел с его тела, как тяжёлая бабочка, попорхал в воздухе, залетел прямо в котёл, на кухню и, наконец, появился передо мной. Из его негромкого бормотания наиболее отчётливо прозвучало:

— Ну вот и дождалось тебя…

Потом донеслось ласковое и чувственное:

— Быстрее ешь меня, быстро съешь целиком, не доешь — остыну, постарею…

Чувственный призыв мяса съесть его всякий раз так трогал меня, что наворачивались слёзы, которые, если не сдержать, могли политься ручьём. Раньше у меня такие глупости случались, когда в присутствии множества людей я одновременно ел мясо и плакал. Но это уже отошло в историю, уминавший мясо и льющий слезы Ло Сяотун уже стал большим. Теперь, поедая чувствительную ослятину, Ло Сяотун про себя обдумывал такие важные вопросы, связанные с текущим производством мясокомбината, как перемещение промытой скотины из цеха промывки в цех забоя.