Александр Проханов - ЦДЛ

Куравлёв уже собирался уходить из враждебного дома, как вдруг увидел при входе фотографию с траурной лентой. На фотографии был изображён тот, кого называли “ангелом смерти”. Загнутый, как у беркута, нос, откинутая, на короткой шее, голова, надменный огненный взгляд. И имя: Трофим Степанович Цыплятников.

“Что же мне здесь остаётся, если умер даже сам “Ангел смерти”, — Куравлёв вышел из ЦДЛ, чтобы больше никогда не возвращаться.

Дома он застал жену и детей. Они сидели за столом тесно друг к другу и рассматривали фамильный альбом в кожаном переплёте с монограммой. С фотографий смотрели строгие, спокойные люди, исполненные величия прожитых жизней. Они были в армяках, поддёвках, кафтанах — пахари, кузнецы, ямщики, купцы. Оттуда, где они сейчас находились, дул ровный таинственный ветер. Куравлёв чувствовал на лице давление этого ветра. Ветер приносил запах зерна, дыма, калёного железа, дёгтя и молоканской лапши. И чего-то ещё, что не имело названия, запаха. Просто ветер, соединявший времена, поколения, наделявший ныне живущих чертами фамильного сходства. Мама, пока была жива, карандашом написала под фотографиями имена, которые сообщила ей бабушка. Куравлёв, узнавая милый материнский почерк, читал. Тит Алексеевич. Аграфена Петровна. Алексей Вонифатиевич. И легендарный Степан, основатель молоканской деревни, куда привёл выходцев из Тамбовской губернии, на “млечные воды”. Предки, мужчины и женщины, смотрели на Куравлёва, спокойно поджидали, когда он придёт к ним и займёт своё место за деревянным столом, рядом с прадедом. Тот знал всё о его напастях, о преодолении этих напастей, о том времени, когда у Куравлёва, прожившего жизнь, появится такой же спокойный величавый взгляд. Этот взгляд устремлён на двести лет вперёд, и от него будет веять всё тот же таинственный ветер.

Они сидели всей семьёй над альбомом и чувствовали себя частью огромной семьи, которая их продолжала любить.

А ЦДЛ сгорел, весь, дотла. Быть может, в него попала шаровая молния во время “сухой грозы”. Или повеса писатель, прихватив за талию шаловливую Нину Васильевну, кинул горящий окурок в корзину с бумагами. Или обугленная страничка из партбилета Гуськова упала на сухой, как порох, паркет. Но Дом литераторов горел жарко. Было видно, как из горящих панелей Дубового зала, окутанные дымом, вылетают писатели. Нелепый усатый Горький, похожий на моржа, размахивал руками. Бабель с лицом, похожим на скрученный узел. Длиннорукий, с кошачьими усиками Симонов. Щекастый Фадеев. Задумчивый и печальный Твардовский. Их вылетало множество из горящих панелей. Они летели в небо, образуя круг, поджидая тех, кто спасался в огне. Последней вылетела Лиля Брик, маленькая, как птичка, семеня в воздухе тонкими ножками. Писатели выстроились в клин и полетели из Москвы к далёким, в сыром золоте лесам. Писатели улетали из России. Москвичи, глядя на высокий клин, думали, что это талдомские журавли.

На пепелище ничего не осталось, кроме гнутых вилок и оплавленных дверных ручек. Маленький мальчик, роясь в углях, отыскал металлическую дощечку. На ней был изображён треугольник, а в треугольнике — широко раскрытый глаз. Мальчик прибежал домой и показал дощечку маме:

— Мама, мамочка, посмотри, какой красивый глазик!