Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Сколько сердца и слез было в их, немецких, песнях той войны, на которой они убивали нас, пытали в своем гестапо, морили голодом в концлагерях и жгли в печах! У нас теперь страна стоит после них полупустая, такая вот история. Да они и сами это чувствуют и понимают, и отступать им некуда. Вот в «Молодой гвардии» Фадеев так вроде раскрыл тему ужасов и мерзости, но — как-то всё ж не от души, видно было, что выполняет партийное поручение. Он старался, выкладывался, дописывал и переписывал, но — получилось то, что получилось.

А потом он застрелился.

Но куда жестче про примерно то же, что и Фадеев, написал их — ну, ГДРовский — Dieter Noll. Мне в детстве попалась его книжка, и застрял в памяти кусок вот какой:

«… то, что он увидел, было так чудовищно, что даже сразу не укладывалось в мозгу, а составлялось из каких-то кусочков, как мозаика… Хотел бежать, однако ноги не слушались и дрожали. Он увидел циркулярную пилу. На усыпанном опилками и пропитанном кровью полу было разбросано русское обмундирование. Тут же валялись две отпиленные выше колен ноги, рука и часть бедра. На станине лежал обнаженный безрукий торс мужчины. На груди у него была вырезана пятиконечная звезда. Круглое полотнище пилы вырвало кишки, и внутренности, клочья мяса и кал наполняли комнату невыносимым зловонием».

Там дальше немецкие солдаты побежали блевать, от увиденного, от чувств, и лирический герой подумал:

«Если словаки отобьют деревню и увидят этот сюрприз на лесопилке, то наверняка на нас отыграются. Не понимаю эсэсовцев! Натворил такое — прячь концы в воду! Дрались всю ночь напролет… А бились мы так зверски не ради чего-нибудь, нам и приказа-то никто не давал, а только чтобы нас не застукали там, где вся эта эсэсовская работа на виду была. Я нарочно всё показал ребятам. Вот, сказал я им, теперь понимаете, что должны драться до последней капли крови? Они и дрались. Со страху!.. Я уже ни на что не рассчитывал, думал только об одном: как быть, чтобы меня не накрыли в лесопилке? На наше щастье с востока, по нижней дороге, шла колонна грузовиков под охраной трех бронетранспортеров, с мотопехотой при пулеметах и 20-миллиметровке. Они разнесли в пух и прах всю деревню. И, можно сказать, в последнюю минуту вызволили нас из лесопилки».

Какая прорвалась тут правда, это ж редкий момент истины: «Натворил такое — прячь концы в воду». Первая мысль немецкого солдата…

Та война ну не идет из головы.

Я пару раз провел 9 Мая в Германии.

Глядя на картинку с изнанки, смотря на нее как бы с другой сторону зеркала — как с чужой стороны фронта. Вообще в тех краях я долго жил, урывками, по полгода и больше. Поездил по стране, повидал всяких людей. Попадались мне и ветераны вермахта. В 70-е много там было живых фронтовиков… Идешь, бывало, по какому-то их городу, не спеша, смотришь по сторонам — что да как у них, а в зубах у меня «беломорина» — я затаривался куревом в военторгах при совецких гарнизонах. Пачка стоила, чтоб не соврать, 1,20 в восточных марках, самое дешевое там курево, как раз для наших солдатиков, ну или для студентов. И тебя останавливает не то что даже дедушка, как тогда казалось — в каком-нибудь 1979-м фронтовики еще могли не успеть на пенсию выйти, — и, пялясь на твою папироску, просит закурить. Я, конечно, угощал, по русской привычке, почему нет. (В общаге немцы, стреляя сигарету, совали тебе двугривенный, монетку в 20 пфеннигов, — то же самое и за таблетку аспирина, если приходили за ней, — ну народ!) Засмолит такой немец мою папиросу и бормочет: «Макорка, замовар, давай-давай, работай, билять!» Выкладывает всё, чему выучился у нас в лагерях. Смотришь, бывало, на такого улыбчивого немца и думаешь:

— Не ты ли, тварь, моего деда убил под Сталинградом?

Я рассказывал своей матери про такие встречи, и она мрачнела: «Наших убили, а сами живут». Она росла без отца и горя хлебнула, бедная, я теперь старше, чем она, умершая рано-рано, в 1988-м, ей было 52 — ну вот за что мне это, грубо говоря, — убийство? Да, немцы фактически убили ее: если б не война и не те кошмарные бомбежки и психотравмы, не похоронка на отца — она бы, гляди, вполне могла прожить 80, как немка какая-нибудь среднестатистическая.

Это всё было больно.

Хотя почему — было?

Вот я, как мне кажется, при том что своего будущего не знаю — ну вроде как не оставлю своим детям таких воспоминаний-ощущений, которые отравят им их жизнь и будут портить настроение и сбивать кайф. Они если и станут скорбеть и скучать по мне посмертно, то разве что в пределах разумного, бытового, тихого, ну, в рамках ритуала и приличий. Они избавлены от такого чувства, будто получили удар сапогом в лицо. А я его фактически и получил от фашистов.