Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Другая, ее звали Инес, с севера, с Балтики, болтала на Plattdeutsch, на мекленбургском диалекте, как бы поморском.

Мы с ней то и дело напивались (она любила красное сухое, которое казалось в Совке в те времена досадным недоразумением и шло в ход только за неимением водки и портвейна), и она пела мне тихим звонким голосом, этаким виагрическим:

— Dat du min Leevsten bust, dat du woll weeRt, Kumm bi de Nacht, kumm bi de Nacht, segg wo du heeRt…

Это было ее мне признание. В стихах. Ну, пускай даже в чужих. Я понимал почти всё в этом забавном суржике, англо-немецко-идишном волапюке, который подсвечивал наш бесхитростный, как бы детский секс — какими-то яркими цветами, как обложки книг со сказками… Черт возьми, она меня умиляла и заводила своими песенками. Они были старинные и показывали, что немки всегда были веселые и не ломались, не выпендривались:

Kumm du um Middernacht, kumm du Klock een!

Vader slopt, Moder slopt, ick slap aleen…

Segg mi was Leevs…

meern steiht dat Bett…

Родители спят крепко, так что давай, заходи и в койку, только не шуми.

Ick slap aleen — это же почти английский! Да, дас ист фантастиш, практически. Я тогда попал в какой-то лингвистический рай, посреди которого стоял диванчик Инес, ненаглядной певуньи моей тогдашней.

Это было в некотором роде противоположностью моему любимцу Швейку, там пели несколько другое, погрубей:

Wenn i' komm', wenn i' komm',

Wenn i' wiederum, wiederum komm',

Kehr' i' ei' mei' Schatz bei dir…

Впрочем, и тут была поднята тема личной жизни — песня немецкая, но Швейк с кучей своих однополчан был чех, и это было чуть ли не «Прощание славянки».

И, кстати, еще про солдатские песни. Из немецких самая у нас известная, часто упоминаемая — Дойче зольдатен унд ди официрен, ну, так ее называют немецко-не-говорящие. Типа идут злые эсэсовцы и вот орут ее недобро, практически «Бей жидов».

При том что такой песни ваще нету, не существует, это такой как бы антифа-анедкот. А настоящая, из которой слепили ту придуманную, — совсем другая.

Wenn die Soldaten

durch die Stadt marschieren,

Offnen die Madchen

die Fenster und die Turen.

Ну вот идут солдаты, строем, и девки высунулись из окон посмотреть на парней в красивой форме. А как иначе?

Весна, тепло, погодка шепчет, все мысли про интим… Живые ж люди! Ну и дальше припев, с таким бодрящим уже пьяным началом:

Ei warum? Ei darum!

Ei warum? Ei darum!

И всякие варианты продолжения припева, из которых мне ближе был такой:

Ein Blums wenn der Pundra Sapundrassasa!

Не исключаю, что это может что-то да значить, а для меня это просто эх смешной набор звуков.

И следовало припев повторить, еще раз проорать дурным голосом. Эх, как мы весело жили! Ну да, всякое бывало, и такое тоже.

После, конечно, выпить-закусить, не сразу ж кидаться друг другу в объятия, в самом деле:

Eine Flasche Rotwein

Und ein Stuckchen Braten

Schenken die Madchen

Ihren Soldaten.

Некоторые пели не про Flasche, а про Schluckchen, но что солдату глоток! Ему всё ж бутылку предпочтительней получить на руки.

Песня веселая, заводная, и в этом легком настроении теряется печальная концовка: когда солдаты возвращаются с войны — там из текста видно, что они едут на родину из-за границы, ну не на учения же они туда мотались, не в отпуск, в самом деле! — их невесты уже повыскакивали замуж, в тылу. В самом деле, веселиться же надо, с толком проводить жизнь, дышать полной грудью, а не скучать одиноко. В нашем быту та же тема звучала тоскливо: «Девчонки, их подруги, все замужем давно…»

Народ простодушно ругает эту песню как фашистскую, в ГДР ее боялись даже по большой пьянке затянуть. Да, действительно, при Третьем рейхе ее исполняли особенно часто и с большой любовью — даром что сочинена-то она в позапрошлом веке! Еще до Первой мировой ее распевали за милую душу. В самом деле, мало ли где немцы успели побывать и повоевать! Любят они это дело… С другой стороны, та же Марлен Дитрих, вся напрочь американская, любила это вот про Soldaten затянуть.

Была и еще одна тсенька, ее тоже многие держат за фашистскую, хотя в ходу она еще с Первой мировой. Какую войну ни возьми, всё одно невесело. Сочинил ту песню солдатик, который нудился в берлинских казармах перед отправкой аж на Восточный фронт. И, чтоб разогнать печаль-тоску — ох не все возвращались из России! — рекрут гулял с девчонками, с двумя, но не одновременно, а чередуя их. А че, однова живем. Одну, дочку бакалейщика (время было голодное, так что знакомство престижное), звали Лили, а другую — Марлен, она была медсестра. В песне солдатик обращается к обеим, называет их по именам. Но, чтоб соблюсти приличия и расширить аудиторию, он соединяет этих двух — в одну, и нам не совсем понятно, то ли это имя и фамилия, то ли двойное имя. Лили-Марлен — как-то так.