Алиса Ханцис - Аквариум

— У вас есть хобби?

— У меня не так много времени остается на хобби… Но вообще да. Аквариумистика.

Откинувшись в кресле, Мик смотрел, как по экрану ползут бесконечные титры, мелкие, как мушиный помет. Можно было подумать, что этот фильм, дотлевающий в разгоряченном нутре магнитофона, — настоящая, без дураков, полнометражка. Увы: к своему тридцатнику Мик не снял еще ничего длиннее сорока минут. Ну хорошо, у него было в запасе еще две недели, и можно было бы поднапрячься и хотя бы начать. Беда была в том, что у него не получалось.

Тео говорил, что все начинают с малых форм и пишут миниатюры, как проклятые, и лишь потом, усеребренные сединами, берутся за роман. При этом сам он в свою красивую теорию укладывался не вполне. Романов Тео, конечно, не писал, но от обилия его проектов у Мика рябило в глазах. Он играл в двух академических ансамблях, из которых один был частью театральной компании, где ставили барочные оперы в вызывающе современных декорациях. Кроме того, у него была своя группа, стиль которой толком не мог сформулировать даже сам Тео. «Пусть критики придумывают, как нас обозвать», — говорил он. Критики писали про минимализм, повенчанный с пост- и просто модернизмом и тому подобную муть. Слушатели слушали, диски продавались, и хотя это были не симфонии, а пьесы длиной с поп-шлягер, Мик понимал, что брат обошел его корпуса на два. Про музыку к современному балету, а также саундтрек для чужого фильма, записанный в стиле электроники шестидесятых, лучше было не упоминать вообще.

«Старик, снимай клипы, — говорил Тео. — У тебя же получается. Музыка — это твое. А потом я допишу оперу, и ты ее поставишь».

Клипов он, без ложной скромности, наснимал немало, и даже получил за один из них премию, чем очень гордился. Но лучшими он все равно считал те, что делал для брата.

Мик убрал кассету в футляр и включил проигрыватель дисков. Самая свежая их работа была снята этим летом. Ему помнился, как вчера, золотистый вечер, длинные тени от крана — Ми парила высоко над головой, нацелив объектив на дворцовую террасу, выложенную черной и белой плиткой. Музыканты стояли внизу, прямые и неподвижные, как шахматные фигуры: скрипка, арфа, контрабас, кларнет, фагот, клавесин. Локоны напудренного парика падали Тео на щеки, когда он наклонял голову. Он отбрасывал их легким, всё еще привычным движением, хотя короткой его стрижке было уже больше двух лет. Встречался взглядом с остальными — Мик очень любил этот тайный язык музыкантов: улыбки, кивки, движения бровей, понятные только им. Правая рука Тео, дирижируя, описывала в воздухе рваные фигуры, и кружевная манжета делала эту крупную, вечно обветренную кисть почти изящной. С верхней террасы медленно спускались по ступеням стройные лодыжки в туфлях с пряжками. Голос певца был таким же бесполым — или, скорее, обоеполым — как и вся эта барочная мода. Гладкий, как темная стоячая вода («без вибрато» — объяснил Тео), он то ниспадал до тенора, то безо всякого усилия взмывал куда-то выше сопрано, и эта текучесть казалась Мику непостижимой и волнующей перверсией.

Музыка, по которой певец ткал свой узор, была тревожной и монотонной, совсем непохожей на барокко, а от лязгающего стальными жилами клавесина у Мика мороз шел по коже. Он нарочно не стал обыгрывать в клипе это страшное — напротив, кадры, которыми перемежались планы с музыкантами, были безмятежными: мягкие очертания мраморных статуй, по линейке подстриженные кусты. Но от этого становилось еще страшнее.

Он хотел бы снять фильм в таких эстетских декорациях, с такой изломанной, нервной музыкой. Увы, другой режиссер в соавторстве с другим композитором уже сделали это до него, причем много раз. И если у музыки Тео было свое лицо, которому, по большому счету, не нужна была вся эта визуализация, то Мик без брата становился одноногим инвалидом.

Вынув диск, он откатился на кресле в другой конец комнаты и раздвинул шторы. Низкое солнце играло в листве, ветер едва покачивал тяжелую ветку, полускрывшую их палисадник с детскими качелями и горкой. Он снова подумал о том, что ему скоро тридцать, и надо бы что-нибудь замутить. С рецидивной ногой он был сейчас не ездок, но ему и не хотелось в этот раз никаких путешествий. Всё это были пустые метания, попытки заполнить голову мыслями и впечатлениями, не приносившими плодов. Он стал вспоминать, какой из его дней рождения был самым лучшим. Наверное, все-таки двадцать пятый, когда они впервые со студенческих лет играли в Комнату. Мик сам предложил тогда изменить правила, а вместе с ними родилась и новая концепция.