Алиса Ханцис - Аквариум

— С каким персонажем вы бы себя сравнили?

— Из книги или из фильма?

— Откуда угодно.

(Пауза)

— Истекающее кровью ружье.

Он вышел на улицу и постоял немного, прислонившись плечом к бетонной опоре крыльца. Он надеялся, что на воздухе головокружение пройдет, но оно не проходило, более того: ему снова захотелось сесть. Возвращаться внутрь было никак нельзя; Тео спустился по ступенькам и сел на лавку. Дождь моросил едва заметно, но именно это почему-то раздражало. А еще хотелось курить, хотя он не мог вспомнить, когда делал это в последний раз.

Он видел себя в полумраке зрительного зала. Откинувшись на спинку кресла, он рассеянно слушал, как бродвейский комик с экрана непринужденной скороговоркой рассказывает публике про пять стадий горя.

Отрицание, злость, торг, депрессия, принятие.

Злости не было. Отрицать всё только что услышанное мог только слабоумный. Итак, он проскочил две стадии экспрессом и сразу перешел к третьей — видимо, его кое-что роднило с крылатым покровителем торговцев.

«Если я выживу, то больше никогда не буду…»

Он задумался. Вот уже лет десять он не занимался ничем, кроме работы, так что жертвовать ею было бы бессмысленно. Всё остальное казалось слишком мелким даже для взятки, не то что для выкупа.

Что-то стронулось внутри, чуть пониже сердца; он успел подумать: «началось», — прежде чем сообразил, что это телефон, поставленный на вибрацию.

— Ты где? — спросила сестра. — Тебя выписали? Я сейчас приеду.

— Не надо, пробки, — сказал Тео и поразился незнакомому голосу, будто бы изъеденному термитами в труху.

— Какие пробки, я же на метле летаю.

— А где машина?

— В ремонте. Продам заразу. Так где ты?

— Я еще тут. Не надо меня забирать, я сам.

Трубка вздохнула.

— Не сиди на сквозняках, тебе вредно.

Эти слова напомнили ему о том, что он замерз. Холод был странным: он словно бы шел изнутри, покрывая колким инеем еще живые органы. Только кожа оставалась горячей, и водяная взвесь обращалась в пар, не успев коснуться ее. Тео поднялся со скамейки — мир слегка качнулся, но устоял — и повернул было к метро, но тут же решил, что в землю ему еще рано. Холод тем временем поднимался всё выше: сковал горло, превратив его в один саднящий льдистый ком, и дополз до головы. Сразу стало всё равно. Он сел в первый попавшийся автобус; нащупал в сумке наушники и плеер, но слух уже онемел вместе со всем остальным. Он начал смотреть на серую ленту улицы за окном, которую кто-то сматывал с одной бобины на другую. Как титры, бежали справа налево вывески на домах: аптека, парикмахерская, банк. Из очертаний этих букв исчезло вдруг всё будничное, суетливое, и вывески стали казаться ему безмятежными, как надписи на надгробьях. Он начал уже погружаться в сон — блаженный сон замерзающего, — когда одна из вывесок царапнула по глазам, будто кошачьей лапой. Пока сознание просыпалось, автобус уже захлопнул двери. Пришлось выходить на следующей остановке и под дождем тащиться обратно.

Табличка на облупившемся фасаде указывала куда-то во дворы. Это был последний квартал жилой застройки — дальше начиналась промзона, похожая на исполинскую кухню, где всё лязгало, дымилось и щекотало нос терпким теплом. Приют помещался за железным забором с неприметной, для своих, калиткой. Через такие кроличьи норы Тео сотни раз попадал в клубы и за кулисы, и он сразу почувствовал себя как дома. Первым заговорил с девушкой, перепоясанной, как патронташем, кожаной сумкой и со связкой поводков на шее. Голос еще не вполне слушался его, но в голове прояснялось, и он видел, как брезжит впереди маленькое призрачное солнце.

Еще одни ворота вели в просторный двор, засыпанный песком. Вдоль всего двора тянулся длинный ряд клеток. Ни острого звериного запаха, ни истошного лая — ничего этого не было, лишь кто-то большой и косматый ворочался в самом первом отсеке и тяжело вздыхал. По соседней клетке бегала взад-вперед черная сапожная щетка с бородой и бровями. А за третьей решеткой Тео увидел глаза. Левый был голубым, правый — темно-карим. Над глазами полыхало пожарище спутанных и будто бы человеческих волос. Тео положил руку на решетку, и у собаки обнаружился еще и хвост, качавшийся тяжело и мерно, как маятник.

— Она глухая, — сказала девушка извиняющимся тоном.

— Да, конечно, — почему-то ответил Тео. — Можно мне её?

Чтобы сжечь мосты, он сразу заполнил бумаги и поднял всех на уши: сестру, Ми, у которой сестра должна была взять машину, потому что невозможно везти собаку на автобусах и метро через весь город. По дороге надо было купить ошейник, миску и еще сто двадцать вещей, о которых он не имел понятия, но которые были жизненно необходимы собаке. Мысли бежали, расталкивая одна другую, и бежала по жилам кровь, так что ему пришлось снять куртку, чтобы охладиться. Как-то сразу стало понятно, что врачи напутали и он не умрет. Приехала Тина, ругая его на чем свет стоит. Собаке постелили его куртку, чтобы не испачкать машину, и Тео сел с ней рядом на заднее сиденье, чтобы было веселей. Всю дорогу собака молчала и только зыркала карим глазом в окно, а дома тут же забилась в угол, и им пришлось попотеть, чтобы выманить ее оттуда и засунуть в ванну. Чистая, причесанная и крайне этим недовольная, собака наконец-то предстала во всей своей красе. Размером и сложением она напоминала небольшой чемодан. Мордочка была лисья, рыжая и веснушчатая; огромные, розовые на просвет уши были опушены длинной мягкой шерстью. Белая грива и серая в темных кляксах шубка дополняли картину.