Алиса Ханцис - Аквариум

Ми была оператором.

Здесь мы ненадолго оставим наших героев, тем более что описывать словами музыку — занятие неблагодарное. Итак, Ми была оператором. Не операторшей и даже не оператрицей, как мог бы сказать Мик с усмешкой, если бы не знал ее лично. Она была настоящим профи. Приехала в девяностом снимать здесь документальное кино, да так и осталась. Она была невозмутимой и опытной, и Мика эта опытность сводила с ума. Волосы, как у ведьмы, голос с хрипотцой. Сколько ей было лет, он никогда не спрашивал. Тео при встрече целовал Ми в обе щеки, и хотя братья привыкли всё делить, Мика это задевало. Он был бы рад, если бы Тео обзавелся подружкой, но, к сожалению, неспособность долго сосредотачиваться на чем-то, кроме творчества, была заложена в нем генетически.

Но вернемся на площадку. Там всё как будто бы шло хорошо, и дубля с третьего группа более-менее сыгралась. Мик стал понемногу успокаиваться. Теперь он не сводил глаз с Ми: оставалось всего несколько тактов до начала панорамирования. Мик бросил взгляд в направлении движения, и вдруг…

— Стоп! — заорал он. — Почему в кадре посторонние?

Спустя секунду он понял, что произошло еще кое-что: сквозь прореху в тучах выглянуло солнце. Он подумал, успела ли Ми остановиться. Это солнце ему было совершенно не нужно.

Потом он узнал, что увидели остальные.

Тео показалось, что прямо напротив, выше уровня глаз, включили софит. Он, кажется, сумел не зажмуриться, хотя гарантировать этого не мог.

Тине показалось, что на блеклую картинку с изображением бескрайних полей наложили целлулоидную пленку с нанесенным на нее ярким рисунком. Теперь по полю ехала всадница, и лошадь под ней была неправдоподобно белой на фоне густо-синего грозового облака.

А Ми, глядевшая в видоискатель, увидела, как заброшенный сад по ту стороны ажурной ограды полыхнул золотом, которого до сих пор никто не замечал. Но Ми недрогнувшей рукой повела камеру дальше по плану, потому что была профессионалом. К тому же, будучи японкой, она знала, что ценее всего та красота, что живет лишь миг.

Мик не увидел ничего — даже потом, в записи: он снимал на черно-белую пленку.

Всадница почти сразу прижалась к самой кромке поля, словно поняла, что мешает. Пустила лошадь рысцой, объехала съемочную группу с тыла и остановилась. Мик вернулся к работе: отснять надо было еще дофига, включая крупные планы. Солнце, по счастью, тут же скрылось и больше им не мешало. Когда в перерыве между дублями он оглянулся, незваная гостья уже спешилась и, прикрывшись конем, наблюдала за происходящим. Мику было видно только ее лицо — совсем юное, чуть ли не школьницы — да ядрено-желтая каска на голове. В глазах светилось любопытство, но по тому, как она пряталась, можно было догадаться, что девушка отчаянно робеет.

Они уже почти закончили, когда небо захмурилось совсем. Мику вдруг почудилось, что сейчас хлынет дождь, и всадница, забыв про страх, кинется на площадку, на ходу стаскивая куртку. Именно так, только так: девушка спешила укрыть от дождя синтезатор, потому что остальным инструментам ничего не сделается — и, главное, потому, что перед этим она, не отрываясь, смотрела на Тео. Больше смотреть там было решительно не на что.

Мик представил эту сцену так отчетливо, будто она была соткана лучом кинопроектора. Он видел всё до мелочей: отчаянное движение, которым всадница, только что робевшая, срывала в себя одежду; их мокрые волосы — ее и Тео, который, разумеется, кинулся ей помогать. Внезапно он ощутил, что разволновался — эвфемизм, к которому он почему-то продолжал прибегать, хотя был уже совсем взрослым. Он поспешно отвернулся к фургону, сделав вид, что делает пометки в сценарии. Ему казалось, что вот-вот, и дождь начнется. Но тучи погрозили и стали рассеиваться. Световой день был на исходе, работа закончена. Гостья принялась поправлять на лошади сбрую. Уходить ей явно не хотелось.

— Слушай, — сказал Мик сестре, — чего она там мнется? Давай позовем ее, познакомимся. Ей же интересно.

— Ну позови.

— А давай ты? Как женщина женщину.

— Еще чего, — фыркнула Тина, не переставая болтать ногами.

Ну и ладно, подумал он, без сопливых обойдемся. Он знал, что Ми ни в чем ему не откажет, и при этой мысли у него сладко сжалось под ложечкой.

— Музыкантам приходится беречь руки?

— Обычно да. Но лично я считаю, что лучше всё тратить, чем беречь.

Когда он проснулся, небо в мансардном окне едва начинало светлеть. Ему теперь особенно хорошо придумывалось в этот час; а еще — по дороге в консу; и еще ночью. Собственно, придумывалось всегда, нужно было лишь найти время и записать хоть что-то. Он ощупью перебрался через чьи-то ноги, натянул что-то, первым попавшееся под руку — в мансарде было холодно. Включил настольную лампу и чайник. Никто из спящих (одна из раскладушек тоже была занята) не пошевелился. Сознание пробуждалось кусками: он не мог вспомнить, кто лежал с ним рядом, но идея рассказа, навеянная вчерашним разговором, вставала в памяти отчетливо и с деталями. Они обсуждали картины — много картин — и его осенило. Да, ведь на то она и осень. Каждый год он вставал на крыло, едва приходили холода. В жару у него плавились мозги.