Клаудио Магрис - Дунай

Пейзаж на фотографиях Майерлинга неброский и тихий — хорошо знакомая сельская Австрия, более созвучная отеческому облику Франца Иосифа в охотничьем костюме, чем этой бурной трагедии. Император узнал о смерти Рудольфа и Марии от Катарины Шратт — подруги, чья необременительная, тихая привязанность служила ему утешением и помогала мириться с тревожностью императрицы Елизаветы. Не берусь утверждать, что часы, проведенные императором с госпожой Шратт, которая варила ему кофе, были менее яркими, чем страсти эрцгерцога. Трудно понять, что происходит в голове или сердце другого человека. Даже ученые отказались от наивности профессора фон Гофмана, светила медицинского факультета Венского университета, объяснявшего студентам трагедию в Майерлинге «преждевременным зарастанием венечных швов черепа», которое выявили при вскрытии тела его императорского высочества герцога Рудольфа.

Текучая волна ее сводов и увлекающий вниз ритм подарили жизнь пространному роману Хаймито фон Додерера, попытавшегося передать течение жизни, что струится по этим ступеням. Эта лестница — маленькое сердце Вены, напоминающее ее округлые, нежные, словно материнское объятие, купола, широкое, уютное пространство площадей, расположенных в центре и вдоль Ринга. Спускаясь по этим ступеням, словно отдаешься течению реки, которая и есть сама жизнь, реки, уносящей нас и оставляющей где-то на берегу, там, где мы чувствует себя как дома.

В Австрии нередко чувствуешь себя как дома, ощущаешь гармонию между близким и далеким, которая так нравилась Йозефу Роту. На днях в магазинах появилась книга, написанная давней любовницей фон Додерера, подробно перечисляющей проявления мелочности, подлости и эгоизма, примеры лжи и попытки залатать дыры, которые превращают любовную связь в самую тягостную из неприятных повседневных обязанностей. Течение жизни, манящее того, кто стоит на вершине лестницы, рискует превратиться в пену стирающегося в машине белья. Дунай вовсе не голубой, как написано в стихах Карла Исидора Бека, подсказавшего Штраусу соблазнительное и далекое от правды название вальса. Дунай светловолос, «a szöke Duna», как говорят венгры, впрочем, светлый оттенок — мадьярская или французская галантность, «Le Beau Danube blond» — так называл его в 1904 году Гастон Лаверньоль. Жюль Верн, мысливший уже, собирался назвать свой роман «Прекрасный желтый Дунай». Желтый — цвет грязи, мутной воды, омывающей последние ступени этой лестницы.

Наверное, своя правда есть лишь у всеобъемлющей долгой любви и у откровенной животной сексуальности, исчерпывающейся непосредственным достижением удовольствия, — страсти, при которой не обманываешься сам и не обманываешь другого, в то время как бесконечно разнообразная палитра промежуточных степеней любовных отношений, типично человеческого изобретения, нередко оборачивается потоком лжи и насилия, приукрашенных сентиментальным китчем. Я не знаю, насколько правдив рассказ любовницы фон Додерера, да и знать не хочу; Вена, как и всякий другой город и, пожалуй, даже больше, чем другие города, постоянно полнится слухами, здесь беззастенчиво подглядывают за чужой жизнью и вмешиваются в нее, потому что Вена — большой провинциальный город. Эту Вену ненавидел Карл Краус, мелкой пошлостью лестничных площадок она давала пищу для его безжалостной сатиры. Великие поэты, воспевшие Вену (начиная с гениев народной комедии прошлого столетия Раймунда или Нестроя), уловили ее очарование и противопоставили его враждебности, замаскированной под добродушие жестокости, которые превратили Вену в клоаку истории, говоря словами Крауса, в «метеорологическую станцию, ведущую наблюдение за концом света».

Канетти в гротескной форме нарисовал этот ломбард в «Ослеплении». Почти напротив располагается кафе «Гавелка», знаменитое тем, что в нем постоянно стоит табачный дым. Перед входом в Доротеум у автомобиля замер человек со свертком под мышкой (вероятно, он держит картину). Человек стоит неподвижно, с застывшим восковым лицом — куда более неживой, чем неживой Альтенберг в кафе «Централь».

Вольфганг Шмельцль в середине XVI века сравнивал в одном стихотворении Вену с Вавилоном: он слышал вокруг себя еврейский, греческий, латынь, немецкий, французский, турецкий, испанский, чешский, словенский, итальянский, венгерский, голландский, сирийский, хорватский, сербский, польский и халдейский языки. Как говорили греки, поэты постоянно лгут и все преувеличивают, но тем не менее…