Клаудио Магрис - Дунай

История включает и эту, закулисную, сторону зрелищных событий, и не соответствующую действительности легенду, гласящую, что первый венский кофе сварил после снятия осады Вены предприимчивый и хитрый галицийский армянин Кульчицкий. Как и всякая выставка, посвященные туркам венские выставки оставляют легкое ощущение нереальности — нереальности жизни и истории, которые мы проживаем, которые нередко раскручиваются, словно лента кинофильма, отчего кажется, будто все уже произошло, словно в жизни и в истории, как в кинофильме, уже содержится финал, которого мы не знаем, но который уже сняли на пленку.

Как еще одну выставку, посетители осматривают парк и дворец Бельведер, знаменитую резиденцию герцога Евгения Савойского, победителя турок, который в 1683 году в Вене впервые заявил о себе, будучи еще совсем юным. В этом дворце жизнь превращается в собственный символ. Симметрия парка, который аллегорически переходит (статуи, фонтаны и убранство) от воспевания красоты Времен года к апофеозу Славы побед над Полумесяцем, — триумф любившей границы цивилизации над безудержным порывом другой цивилизации, которая, как было сказано выше, мыслила в категориях бескрайних просторов.

Эпигоны, туристы и случайные посетители — нынче все мы прогуливаемся среди строгой симметрии, среди любимых нами границ и пределов, словно статисты в грандиозном спектакле, например в фильме Абеля Ганса. На картинах и на серых, поблекших фотографиях, выставленных современными турецкими художниками в Музее XX века, совсем иные лица и жесты, скрытое, униженное достоинство сегодняшних эмигрантов, тех, кто еще или уже не участвует в представлении. Наши предки скакали здесь на конях, — гласит подпись под одной из фотографий, — а мы подметаем улицы. Виноваты в этом, — продолжает честный, не ищущий утешения автор подписи, — не австрийцы, а мы сами.

Далеко не всегда кровь выцветает и стирается быстро, как думал великий китайский писатель Лу Синь. В Военно-историческом музее выставлена военная форма убитого в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда: на голубом мундире пятна, ткань на рукаве и слева на груди порвана. Рядом с формой — шляпа с большими зелеными перьями, величественная, неповрежденная. Рана, которую 28 июня 1914 года нанесли всей Европе, до сих пор не затянулась. Возможно, ее трагически залечит третья, окончательная катастрофа, поскольку две мировые войны так и не восстановили пошатнувшееся в Сараево равновесие. Меню Франца Иосифа на 28 июня: «Consommé en tasse, Oeufs à la gelée, Fruits au beurre, Boeufbouillé aux légumes, Poulets à la Villeroy, Riz Compote, Bombe à la Reine, Fromage, Fruits e Dessert» [63] «Консоме в чашке, яйца в желе, фрукты со сливочным маслом, отварная говядина с овощами, цыпленок под соусом «Вильруа», рис с компотом, королевская бомба, сыр, фрукты и десерт» (фр.). .

А еще эти пятна напоминают о том, что ничего не проходит, все продолжается, ни одно важное мгновение нашей жизни не будет забыто. Друзья часто подшучивают надо мной из-за того, что наши бывшие одноклассницы всегда остаются для меня красивыми и молоденькими, время не властно над ними и над тем, какими вижу их я. Конечно, среди пятен крови тоже нет равноправия: пятна крови эрцгерцога хранятся за стеклом, пятна крови восьмидесяти пяти демонстрантов, убитых полицией неподалеку от Дворца правосудия 15 июля 1927 года, стерты дождем и ногами прохожих. Но стертые пятна тоже существуют и будут существовать всегда.

Вена еще и город кладбищ, величественных и вызывающих симпатию, как портреты Франца Иосифа. Zentralfriedhof, Центральное кладбище, напоминает парад во время больших маневров, который проводят, чтобы доказать способность противостоять бегу времени. Могилы великих жителей Вены (часть кладбища, посвященная выдающимся людям, начинается слева от главного входа, ворота № 2) — первый строй гвардии, сопротивляющейся бренности жизни, но в отличие от наполеоновской гвардии при Ватерлоо, которая, не раздумывая, выстроилась квадратом, эта гвардия применяет более гибкую тактику, словно пытается увильнуть, выполнить ложный маневр, увернуться от смерти — то шутит, то тянет время, чтобы сбить с толку неумолимо опускающуюся косу. В пять часов утра ряд надгробных камней, бюстов и памятников почти не разглядеть, их прячет темная дождливая ночь, мутная, бесцветная реальность, усеянная огоньками горящих лампадок. Господин Баумгартнер не выпускает из рук ружья (как он мне только что признался, это ружье у него уже три десятка лет) и, будто на старого приятеля, ласково и спокойно кладет на него руку — так музыканту нравится гладить свою скрипку, в которой он любит не только звук, но и форму, изгиб, поверхность, цвет дерева.