Клаудио Магрис - Дунай

Впервые в жизни я оказываюсь на кладбище рядом с человеком, у которого в руках не цветы, лопата или молитвенник, а ружье и пули. Сегодня, на несколько предрассветных часов, венское Центральное кладбище превращается в лес, джунгли, заросли, по которым бродит Кожаный Чулок Дж. Ф. Купера, в степь Тургенева, в царство Дианы или святого Губерта, в место, где не хоронят и не благословляют, а сидят в засаде, стреляют и убивают старинную родню, для которой не придумали ритуала, предусматривающего реквием или кадиш. Сегодня утром на Центральном кладбище идет охота, хотя господину Баумгартнеру не нравится это слово, он говорит о вынужденном, разрешенном властями истреблении поголовья животных, представляющих опасность своей численностью и по иным причинам. Господин Баумгартнер — один из трех охотников, которым городские власти поручили поддерживать равновесие между мертвыми и живыми, незаконно поселившимися в огромном городе мертвых (как говорят австрийцы, в «городе других жителей Вены»), воспрепятствовать избытку живых, немедленно превратить их в мертвых, если окажется, что они процветают и им слишком хорошо на этом свете. Смерть безвредна, она ведет себя почтительно и скромно, никому не причиняет зла; жизнь создает беспокойство, шумит, ломает, нападает — приходится ее сдерживать, чтобы она не была слишком живой. Например, зайцы питают настоящую страсть (разрушительную и грешную, как всякая страсть) к анютиным глазкам, которые скорбящие родственники высаживают на могилах; зайцы обгрызают цветы, выкапывают их, вырывают с корнем — не только утоляя голод, а, как забравшиеся в курятник куницы, уничтожая и разбрасывая растения. Так и есть: на почетных могильных плитах, под которым покоятся президенты республики, разбросаны вырванные и обгрызенные пучки анютиных глазок.

Дает ли столь малозначительное проявление неуважения право убивать? Впрочем, право это весьма ограничено, а его использование контролируется. Два ствола ружья господина Баумгартнера представляют угрозу лишь для самцов фазанов, зайцев и диких кроликов, да и то при соблюдении строгих правил. Австрия, как говорят в моих краях, была и остается страной, где царит порядок, выдачу охотничьих лицензий жестко контролируют, нарушителей правил строго наказывают, здесь не встретишь опьяненных инфантильным могуществом убивать воскресных охотников, которые палят дробью и в дичь, и в людей и которые куда больше, чем обгладывающие анютины глазки зайцы, заслуживают внимания господина Баумгартнера.

Фигура Баумгартнера, затаившегося рядом со мной в траве, постепенно выступает из темноты — мощное, по-отцовски надежное тело; он не маньяк охоты, он не испытывает тупого удовольствия, оттого что убивает и останавливает движение жизни, не несет чепуху о тотемной связи между убитыми и убийцами, не впадает в пошлое возбуждение, а действует с добродушным спокойствием садовника. Стреляет он метко и прекрасно знает, что ему делать. Австрия — страна, где царит порядок, но наверняка Баумгартнер не слишком расстраивается, когда не по своей вине возвращается домой с пустыми руками.

Поначалу он был не рад тому, что я стану путаться у него под ногами, поскольку присутствовать вместе с ним на кладбище запрещено. Входя на кладбище, он объяснил ночному сторожу, что я профессор, а здесь профессоров уважают, что в качестве исключения мне разрешили пройти вместе с ним, раз уже об этом просила администрация венского бургомистра. На сыром рассвете, когда темные облака начинают бледнеть, я не переживаю большое охотничье приключение, но, возможно, нахожусь на пике славы и известности, поскольку мои книги о габсбургской Миттель-Европе, благодаря которым венские власти разрешили мне в качестве исключения засесть, согнувшись в три погибели, в траве на Центральном кладбище, вряд ли когда-либо сильнее повлияют на действительность, изменят ее границы и запреты. Возможно, как говорил король Лир, сегодня на рассвете я прожил главный в жизни день.

Мы направляемся к краю кладбища, проходим среди могил, которые видно все отчетливей. На могильном памятнике Кастелли, жизнерадостному и плодовитому автору народных комедий, — надпись, оставленная сторонниками Лиги защиты животных. Из легкого тумана выступает простой высокий крест, начертанные на нем слова коротко описывают краткую жизнь Петера Альтенберга: «Он любил и видел». Голый, минималистский куб — надгробный памятник Лоосу, надгробие Шёнбергу, гению куда более тревожной геометрии, также представляет собой куб, только кривой.