Клаудио Магрис - Дунай

Элена фон Вечера излагает в воспоминаниях самые грустные подробности этой истории и ее финала — по крайней мере, собственной версии финала, одной из многих, противоречащей прочим, еще более спорным версиям, например домыслам императрицы Зиты. Воспоминания Элены фон Вечера (книга увидела свет в 1891 году и была изъята австрийской полицией) — трогательная, незамысловатая повесть, за неумелой прозой слышен голос материнской любви и другое, не менее сильное, чувство — стремление сохранить достоинство. Баронесса фон Вечера решительно отвергает обвинения в том, что ее дочь виновна в трагедии, как с возмущением опровергает слухи о том, что сама она знала о незаконной связи и помогала ей.

Эта книга — полное обиды и боли перечисление подробностей полицейского расследования, складывающихся в повесть о запретной любви. Один неверный шаг, неверная нота — и рассказ о необыкновенном приключении и увлекательной игре рискует обернуться унизительно пошлой историей: портсигар, подаренный девушкой любимому и случайно обнаруженный, оправдывающая его появление изощренная ложь; тайные письма, мелкое вранье, сообщничество снисходительной графини Лариш. Рассказ становится напряженнее, когда речь заходит об ужасной смерти и о том, как ее скрывали, чтобы избежать скандала. К телу Марии не притрагивались тридцать восемь часов, никто не потрудился придать покойнице достойный вид; ее труп прятали в карете, чтобы о нем никто не узнал; переговоры между властями и родными о том, что делать с неудобной покойницей; грубый гроб, поспешные похороны, безымянная могила, в которой тело пролежало несколько месяцев, пока его не перезахоронили.

Желание во что бы то ни стало сохранить достоинство, задающее тон барочному финалу и аллегории разложения, тоже было своего рода страстью — абстрактной и нерациональной безответной страстью, распространяющейся не на всего человека и не на всю его жизнь, а на их малую часть, значение которой чрезмерно преувеличивается. История Рудольфа и Марии, как ясно из этой книги, — это история смутной и чрезмерно раздутой страсти, которую невозможно назвать любовью, как невозможно спутать возбуждение психики и фантазии с поэтическим вдохновением.

Подобная любовь-страсть характерна для позднего романтизма, а романтизм, как писал Брох, — это подмена абсолюта, воспринимающегося как нечто утраченное, каким-либо суррогатом, призванным заменить абсолют со всеми его ценностями. Когда подобный суррогат ищут в любви, та выливается в вымученную и напыщенную риторику, в раздражающий сентиментальный пафос. В подобных случаях рождаются смутные мечты, в которых на самом деле любят не другого, а собственные фантазии. Романтическая соблазнительность любви-страсти позволяет понять, насколько бесплоден пыл, который ничего не создает и не порождает — ни тело, ни дух.

Впрочем, и такая страсть бывает великой, как бывает великой повествующая о ней поэзия. Флобер раз и навсегда доказал, что страсть может быть одновременно ложной и подлинной: рожденные неудовлетворенностью фантазии Эммы Бовари и ее стремление найти убежище — полная противоположность любви, однако сила чувств, с которыми Эмма проживает свою непоэтичную судьбу, и ложная поэзия, которой она пытается окутать свою жизнь, свидетельствуют о том, насколько на самом деле ей не хватает любви.

XVIII век, век светского общества и либертинов, разложил любовь на составляющие, по крайней мере, внешне, проведя химический анализ страстей и любовного поведения. Говорят, он заменил сердце разумом. Действительно, сухая математика позволила измерить, например в «Опасных связях», глубину и полноту любви, конфликтов и нежности, описать погибель сердца, наблюдать за которой еще увлекательнее, когда ее пытаются скрыть: epprit de géométrie, из которого вытекает esprit de fibesse [62] Дух утонченности, дух лукавства (фр.). . Лишенная иллюзий, развенчивающая все и вся культура секуляризировала и демистифицировала немало напыщенных восторгов; пришедшая позже сентиментальная культура испугалась подобной научной строгости, нередко она вновь бралась проповедовать добродетель и чистоту и нередко ошибалась, видя ценность в невинном, спонтанном, трепетном проявлении желания, принимая состояние души за истину, субъективную психологию — за нравственные поиски, экзальтацию чувств — за поэзию жизни.

Герои либертинских романов умны, как умен Макиавелли; клянясь в вечной любви, он лгут, зная, что лгут. Романтический герой лжет и себе самому, он влечет к погибели предмет своей страсти, действуя ради собственного удовольствия, наплевав на другого человека и его потребности, при этом он твердо уверен, что подчиняется голосу свыше. Эрцгерцог Рудольф, у которого было красивое лицо и мутноватый взгляд человека, готового переступить через закон, поскольку он принимал свои сексуальное порывы за освободительную миссию, превратил Марию в героиню собственной драмы, проявив при этом безжалостность, свойственную тем, кто пытается режиссировать чужие жизни.