Клаудио Магрис - Дунай

Замок Зигмаринген, возвышающийся на берегу молодого Дуная, стал не приютом гармонии и покоя, а местом разлуки, бегства, изгнания. Даже среди его владельцев, князей Гогенцоллернов-Зигмарингенов, лучше всего помнят тех, кто уехал, чтобы стать правителем чужих стран (например, Карл и Кароль I Румынский), или тех, кого однажды ночью в 1944 году изгнали, чтобы освободить место коллаборационистскому правительству Виши, следовавшему за отступавшей немецкой армией, оторванному от реальности, беспомощному двору маршала Петена и его премьер-министра Лаваля.

В этом замке разыгралась одна из сцен трагедии, которая привела к вырождению Германии и, как следствие, к закату немецкого присутствия в придунайской Европе.

Замок посетителям показывает девушка-гид. Механически повторяя заученный текст, она пережевывает факты, рассуждает об истории и искусстве, демонстрирует гобелены XVII века и подаренные Наполеоном III пушки. На вопрос, где жил маршал Петен, удивленно пожимает плечами, словно слыша это имя впервые: немного спустя, показывая ряд комнат, говорит, что в них размещался Лаваль. Слова «Виши» и «Лаваль» пробуждают ее воспоминания, она сыпет датами и подробностями, но имени Петена она никогда не слышала.

Подобная неровность знаний нашего незадачливого гида понравилась бы Селину, он увидел бы в этом трагикомическую шизофрению истории, с которой он столкнулся в Зигмарингене, где он оказался, следуя во время катастрофы за правительством Виши. В книге «Из замка в замок», в которой Селин подробно, словно растягивая время, рассказывает о пребывании в Зигмарингене, сказано: «Когда я бормочу и несу чепуху, я становлюсь похожим на многих экскурсоводов»; эта книга — своего рода «бедекер», компендиум истории или, с точки зрения Селина, ее безумного бреда. Сам он в «Севере» напророчил, что через десять лет люди не будут знать, кто такой Петен, или решат, что это название бакалейной лавки.

Когда Селин вместе с женой Люсетт, другом по прозвищу Ля Вига и котом Вебером находился в Зигмарингене среди коллаборационистов и других беглецов, в хаосе беженцев всех национальностей, «Радио Лондон» уже назвало его «врагом человека»; в глазах общественного мнения свободного мира это уже был не величайший и популярнейший писатель, откровенно рассказавший в своих первых книгах о распаде жизни и общества, а подлый предатель, пособник нацистов, антисемит, сочинявший памфлеты против евреев, загнанный в угол и вместе с нацистскими палачами ставший отребьем. В этом королевском замке из папье-маше, среди ухмыляющихся рож, глядевших на него со старинных дворянских портретов, Селин как мог облегчал страдания больных, раздавал морфий стонавшим от боли и цианид тем, кто знал, что пришло время платить по счетам. Плещущий у стен замка Дунай с его вековыми излучинами и с имперской традицией казался Селину зловонной рекой истории, то есть гнусности и всеобщего насилия. В плеске Сены и в дыхании моря ему слышались голос жизни, не испорченной историей, абсолютная, свободная от лжи лиричность; отяжелевший от истории Дунай вызывал у писателя ужас, все выдающиеся персонажи этой многовековой истории казались ему «дунайскими гангстерами», даже князья Гогенцоллерны-Зигмарингены.

Селин презирал новых владельцев замка Зигмаринген, хотя, выбрав фашизм, связал с ними свою судьбу; презирал за то, что они жили наверху, не разделяли страшное унижение, не ходили в засорившиеся сортиры вместе с тем, кто последовал за ними, — все они, например Петен, полагали, что «воплощают» нечто высшее и потому должны жить в фальшивом мире, далеко от грязи и испражнений подлинного существования. Селин же говорит о низах, где бурлит неприкрытое жестокое страдание, срывающимся голосом он кричит об истерзанных созданиях; твердит о недопустимости и бессмысленности зла. Стремление к абсолюту искажает его зрение, в итоге он ставит на одну доску всех более или менее значимых исторических деятелей, Гитлера и Леона Блума: в его глазах они в равной степени выражают жажду власти, им благоволят массы, они держат власть в своих руках. Подобно терзающемуся виновному мессии, Селин идентифицирует себя с нацистскими палачами, видя, что они проиграли.

На смрадном кровавом карнавале в Зигмарингене все кажется Селину бессмысленным, всех можно поменять местами: бессильного Петена, безумного Корпешо, объявившего себя адмиралом Дуная, Лаваля, который в разгар трагедии назначил Селина губернатором островов Сен-Пьер и Микелон, французских коллаборационистов, американские бомбы и нацистские лагеря — все смешивается в безумном шабаше. Селин на собственной шкуре переживает этот разрыв, «нить истории, пронизывающую меня сверху донизу, от облаков до моей головы, до задницы».