Клаудио Магрис - Дунай

Авсоний умел слагать стихи и преподавать грамматику. Будучи честным ритором, он не касался загадок вселенной; вряд ли он задавался вопросом, зачем нужны долгие военные походы за Альпы, война и римское военное искусство, если можно обрести счастье рядом с женщиной. Рука, которую нам нравится сжимать и целовать, вызывает у нас нежность еще и потому, что ее обладательница пришла издалека, и потому, что форма и соблазнительность этих пальчиков внесли свой скромный вклад в Большой взрыв, в четвертичный период, в миграцию гуннов из азиатских степей.

Авсоний посвящал Биссуле стихи. Стихи скромные, поскольку учитель из Бордо (тогдашней Бурдигалы, где родился Авсоний) был прилежным ремесленником, производившим гекзаметры и пентаметры, а никак не поэтом, о чем свидетельствует его пространное и скучное сочинение о реке Мозель. Любви для рождения поэзия недостаточно, хотя порой без любви не обойтись; сочиняющий дистихи о собственной страсти нередко больше заботится о дистихах, чем о любви. Тем не менее авсониевы дистихи выглядят более чем достойно, в них воспевается двойственная природа Биссулы — светлокудрой и голубоглазой германки, римлянки по платью и по манерам, дочери Рейна, которая у истока Дуная стала гражданкой Лация. От последовавшей за ним возлюбленной Авсоний, любовавшийся ею и когда она надела римское платье, не требует отказаться от своего происхождения, от рек и лесов Германии. Обрести новое «я» вовсе не означает отказаться от прежнего, можно обогатить свою личность, обретя новую душу.

Разумеется, Биссула последовала за Авсонием в Рим, а не Авсоний остался в Свевии. В каждой встрече цивилизаций (гармоничной или конфликтной, между разными людьми или в личном опыте отдельного человека) всегда неизбежно присутствует выбор, заставляющий, хотя бы на мгновение, идентифицировать себя с той, а не иной цивилизацией. Сделать подобный выбор заранее невозможно. Борхес в одном из своих аллегорических рассказов говорит о том, как лангобардский воин (оставивший свой народ, чтобы стать защитником Равенны и ее базилик) и английская дама (оставившая привычный крут, чтобы стать членом индейского племени) — две стороны одной медали, равные перед лицом Бога.

Возможно, Биссула, оказавшись в латинском мире, обрела себя, подобно варварам (Эцию, Стилихону), ставшим последними великими защитниками империи, большими римлянами, чем сами римляне и их безвольные императоры, или подобно английской дворянке, о которой пишет Борхес и которая нашла себя среди индейцев. Поиски идентичности никогда не кончаются, упорная защита своих корней порой может обернуться рабской привязанностью к прошлому, а в иных обстоятельствах — добровольным согласием эти корни перерубить. Твоя судьба и судьба твоей земли не оказались для тебя горькими — так мог сказать своей Биссуле Авсоний, прибавив, что по сравнению с ней, оставшейся германкой, римские женщины казались ему куклами и пустышками.

В споре между истоками у Бригаха почти нет сторонников, несмотря на то что в Донауэшингене еще совсем короткий Дунай становится притоком Бригаха. Лишь М. Ф. Бройнингер в трактате 1718 года об истоках Дуная склоняется в пользу Бригаха, впрочем, доводы, которые ему удалось наскрести, сводятся к одному-единственному, согласиться с которым трудно: свежесть вод. В надписи на скромной и неприметной табличке о Дунае не говорится; вокруг расстилаются зеленые луга, тихо, все дышит покоем. Нет ни одного трактира, зато есть скамейка, установленная, как гласит надпись, Landesbausparkasse — местным кредитным учреждением.

Из земли бьет ключ, впадающий в мертвый пруд, по дну которого пролегает железная труба, вновь прячущая ручей под землю и выпускающая его на поверхность через несколько метров: чуть ниже струится неширокий ручеек. И в данном случае незначительное повреждение грубой железной трубы способно изменить облик Дуная…

Глубокая тишина, веет легкий свежий ветерок, словно напоминающий о том, какой могла бы быть жизнь — надутым парусом корабля, что несется вперед, оставляя за собой пенный шлейф; из-за этого ветерка тот, кто медлит и уступает засухе, чувствует себя виноватым и, подобно кафкианскому холостяку, прячется за ритуалом мелких фобий, словно за ширмой. Все будто задернуто покровом, делающим очертания предметов расплывчатыми и не позволяющим их желать. В подобные мгновения внутренней засухи бескрайнее поле вызывает страх, хочется в закрытую, душную комнату, где можно окопаться, выстроить собственную жалкую защиту. Но и на этот раз прекрасные скулы дочери Паннонии заставляют двигаться дальше, разгоняют оставшийся в углах спертый воздух, и все вновь течет своим чередом, легко и свободно, как вода, которая так нравилась старику Бройнингеру. Позже, когда мы шагаем вдоль течения Бригаха, догоняя остальных, на ум приходят слова из Талмуда и «Бертольдо» [14] Имеется в виду книга Дж. Ч. Кроче и А. Банкьери «Бертольдо, Бертольдино и Какасенно» (1620). (одни — лаконичные, другие — похожие на бурный поток, но согласные с друг с другом) о том, что такое мужчина без женщины.