Владимир Мазурин - Дурные деньги

Пиком ее душевного торжества были те редкие моменты, когда семьи обоих ее сыновей съезжались в полном составе и в деревенском доме сразу становилось шумно и тесно. Было это дважды или трижды — Сергей не мог точно припомнить. Печка в таких случаях работала с тройной нагрузкой, и хотя невестки помогали матери, но, во-первых, деревенская кухня имеет свои тонкости, во-вторых, мать всячески старалась не утруждать их лишними хлопотами, и, конечно же, львиная доля домашних дел оставалась на ней. Особенно много и сил, и времени отнимала у нее скотина, которой был тогда полон двор: корова, теленок, овцы, куры. Целый день — от утренней до вечерней дойки — она была на ногах, но ни разу Сергей не видел ее хмурой, неприветливой, от всего отрешенной. В те редкие минуты, когда ей удавалось со всеми вместе присесть за стол, она была разговорчива, отзывчива на шутку, весела, и в веселости ее не было ничего вымученного, нарочитого. Лад и согласие за столом были ей наградой, в душе ее царил покой. Даже обычные застольные споры она старалась унять, приглушить, боясь, как бы не перешли они ту незримую черту, за которой начинается непримиримость, переходящая нередко в ссору. А ведь они, мужчины, не раз и не два балансировали на этой грани. Поймав перед очередным застольем Сергея где-нибудь одного, мать просила его: «Вы уж там с отцом-то не заводитесь. Его все равно ни в чем не переубедишь». Может быть, то же самое говорила она и младшему сыну. Да, ее материнскому сердцу ничего не было дороже мира и согласия. На большее оно не претендовало, на меньшее не могло согласиться…

Сергей выпрямился и воткнул лопату в землю. Дела, впрочем, оставалось на четверть часа, и он позволил себе отдохнуть с минуту, не больше. Вскопав, он обделал гряду: окружил ее межой, вилами разбил крупные комья земли, выровнял поверхность граблями. Прикинув время по солнцу, он решил, что до завтрака еще успеет прогуляться. Он с облегчением стянул с ног резиновые сапоги: уж если гулять, так лучше всего босиком. Полузаросшая тропинка, начинавшаяся прямо от огородной калитки, вывела его на дорогу, а та поманила дальше, в луга. Погода в мае стояла жаркая, и, хотя дождей не было, травы споро пустились в рост: здесь, в низине, пока что хватало им почвенной влаги.

Это были луга его детства, и Сергей помнил их другими, заросшими лютиками, осокой, пушицей. Но лет десять назад луга окультурили, засеяли многолетними травами, которые вымахивали ежегодно по грудь человеку. Однако и без потерь не обошлось: исчез с тех пор, выветрился в лугах тот неповторимый сопутствующий разнотравью сенокосный запах, что господствовал над ними на исходе июня, в начале июля. Ни одно, считай, нововведение не обходится без утрат, и с этим приходится мириться, хотя и трудно порой бывает примирить с иными из них несогласное сердце. Да вот хотя бы: сено теперь не стогуют, прессуют в кипы, которые свозят под навесы, в сараи. Для хранения удобно, но в лугах после сенокоса стало непривычно пусто, сиротливо стоят в них два-три стога, наскоро и небрежно сметанные машинами из подгребков. А ведь когда-то, вручную, складывали их с такой любовной тщательностью, как будто стоять им здесь, в лугу, годы и годы. Высотой и стройностью они могли соперничать с иными архитектурными сооружениями, с той, однако, существенной разницей, что творцами их были простые деревенские бабы, вооруженные примитивными граблями. Во всей деревне только несколько женщин отваживались стать наверх, на скирду, чтобы сначала наращивать ее, затем в нужный момент завершить так, чтобы ни один, даже самый придирчивый, глаз не обнаружил в ней ни кривинки, ни кособочинки. Немногим дано было ставить такие скирды, и мать Сергея была в числе этих немногих.

Среди других память не случайно особо выделила именно этот день. Бригадир еще накануне предупредил, что назавтра предстоит выезд на Лесиху, речку в трех километрах от деревни, где находились самые дальние колхозные покосы. Сергей тогда окончил девятый класс и вместе с другими сверстниками работал в колхозе. Им, подросткам, предстояло подвозить сено к месту скирдования. За каждым из них была закреплена лошадь, Сергею досталась Сойка, мохноногая кобыла гнедой масти. Выехали сразу после обеда, солнце калило — и, как потом оказалось, неспроста. Слепни донимали лошадей, но ждать дольше было нельзя — иначе до вечера не успеть завершить скирду. Бабы и мужики-подавальщики расселись по телегам, и мать, положив возле себя грабли, устроилась рядом с сыном, а он, свесив ноги, расположился у передка и только пошевелил вожжами, как Сойка чуть ли не рысью пустилась с места, пытаясь отделаться от слепней. В небе, чем-то напоминая громоздкие возы с сеном, плыли навстречу им облака, и, хотя не было в их окраске и очертаниях ничего угрожающего, одна из женщин предсказала, что грозы сегодня не миновать. «Калит уж больно», — пророчила она, перевязывая на голове полинялый от солнца платок. Ей не то чтобы возразили, но высказались в том духе, что грозы сегодня не хотелось бы. Мать Сергея добавила: «Ты уж, Катя, помолчи, а то в самом деле накликаешь». Гроза в разгар сенокоса и всегда-то была нежелательна, а тут собрались в самые дальние луга и едва ли не всей бригадой: шесть подвод выстроились одна за другой и на каждой тесно от народу. Обидно, если придется возвращаться, не завершив дела, настрой у всех был такой: закончить все разом, штурмом.