Владимир Мазурин - Дурные деньги

Мать открыла глаза, сказала себе ровным, спокойным голосом:

— Чего это я сижу? Курам надо замесить, голодны, чай…

— Опять некогда отдыхать? — спросила Ниночка.

— А я отдохнула, — неожиданно улыбнулась мать и поправила волосы под платком. — Посидела вот так немного — и легче стало.

Она поднялась и ушла за перегородку в нелепой своей, неопределенного покроя деревенской одежде, потерявшей от долгой носки естественный цвет. Одежда, а также отсутствие прически старили мать лет на десять. Если сказать ей об этом — она отмахнется безразлично: дескать, некогда им тут прическами заниматься, да и незачем, коровы-то не больно в них разбираются. И все же, взглянув на нелепую кофту матери, чересчур вытянутую спереди и оттого короткую сзади, Ниночка не удержалась от замечания:

— Ну и кофта у тебя! Купила бы халат, ходила бы летом в халате…

— Кто на нас тут смотрит?

Мать с кормом для кур вышла во двор, Ниночка осталась одна в избе, подметенной и прибранной. Тяжесть с души не спадала, тоска сделалась тягучей, как зубная боль. Ниночка прошла в горницу, села у бокового окна и стала смотреть в него. Невдалеке, за полем, видна была соседняя деревня Глинищи. Впрочем, не вся деревня — край ее: магазин, школа, в которой уже несколько лет никто не учился, несколько крайних домов с огородами. Там, в Глинищах, живет первый, еще школьный, Ниночкин поклонник — Колька Семигин. Он был постарше ее и уже успел отслужить в армии. Теперь Колька работает трактористом и, наверное, не один раз проскочил мимо окон на своем тракторе.

Вправо от деревни виднелась ферма, на которой работала мать. Когда-то Ниночка была на ней. Запомнилась она ей непролазной, смешанной с навозом грязью и резким, как уксус, запахом внутри помещения. Ниночка едва не задохнулась там, хотя пробыла на ферме две-три минуты — ей нужно было что-то передать матери.

Мать вернулась в избу и загремела ведрами, собираясь на колодец. Конечно, Ниночка могла бы принести воды — она видела порожние ведра, — но для этого нужно было пройти по улице довольно значительное расстояние. Она не отважилась…

Около семи часов приехал отец, и сразу же мать стала собирать ужин. Ниночка скучала, глядя, как на столе появляются вилки, ложки, хлеб, пирожки и плюшки домашней выпечки Отец, придвинувшись к окну, просматривал газеты. Мать что-то рассказывала о своей работе, Ниночка не слушала ее.

Ели — каждый свое. Отец налегал на любимую грибную похлебку, мать доедала оставшуюся с обеда картошку в сметане, Ниночка, отказавшись от того и от другого, попросила молока. Выгибая спину и мурлыча, в ногах у нее терся кот. Он ждал подачки с достоинством, только время от времени поглядывая вверх. Ниночка отщипнула кусочек булки и, окунув в молоко, бросила под стол.

После ужина отец взял в руки программу телевидения.

— Что-то там сегодня интересного?.. Так… так… вот! — отыскал он. — «Для вас, труженики полей и ферм». Концерт.

— Вот и хорошо, вот и посмотрите, — одобрила выбор мать. Ее он не касался — впереди у нее была вечерняя дойка, которая окончится, когда все телевизионные программы будут исчерпаны. Она придет домой и потихоньку, чтобы никого не тревожить, ляжет спать. Сон будет наградой ей за дневные труды.

«Господи, ну почему она не возмутится? — подумала, глядя на мать, Ниночка. — Почему она не накричит хотя бы на кошку?»

Пригнали стадо, и мать с куском хлеба в руке выбежала на улицу, чтобы встретить корову. Потом она доила ее и разговаривала с ней так, будто корова понимала человеческую речь. Может, так оно и было…

Ниночка и отец сидели перед телевизором, когда мать приоткрыла дверь в горницу и сказала, что ей нужно идти на ферму. Через минуту Ниночка увидела, как мать мелькнула в боковом окне и скрылась. Сердце ее мгновенно сжалось в каком-то нехорошем предчувствии, было такое же мгновенное желание проводить мать хотя бы взглядом, но концерт начался, и Ниночка не сдвинулась с места. Первым с русскими народными песнями и плясками выступал известный хоровой и танцевальный коллектив. Отец блаженствовал, Ниночка недоуменно дернула плечиком: «И нравится же такое старье кому-то!..» Но вот диктор объявил выступление модного певца, и она вся подалась вперед, приготовившись смотреть и слушать.

Легкой пробежкой молодящегося мужчины певец пересек сцену и остановился на самом краю ее, сияя улыбкой и притопывая в такт песенному вступлению. Затем он быстро повернулся вокруг собственной оси, и в руке у него оказался микрофон, который певец поднес ко рту и, полуприкрыв глаза, прошептал в него начальные слова. Дирижер приглушил оркестр и все смотрел на певца, ожидая, когда тот закончит шептать и возьмется за песню всерьез. И он взялся! Танцующим шагом отойдя назад, он запел во всю мощь своих натренированных легких. Затем наступил черед оркестра показать, на что он способен, а певец, воспользовавшись этим, отошел в сторону, подтягивая за собой шнур микрофона, отыскал там лесенку и спустился по ней в зал, к зрителям. Ниночкино сердечко зашлось от восторга: какое это, должно быть, счастье видеть кумира в двух шагах от себя! Одна из зрительниц приподнялась навстречу певцу и из рук в руки передала ему маленький белый квадратик — видимо, записку. Певец прижал ее к сердцу, улыбкой и полупоклоном поблагодарил девушку и вернулся на сцену — как раз к последнему куплету. Ниночка позабыла все на свете, впитывая заключительные звуки песни, жалея, что она кончается. А так хотелось, чтобы она звучала еще и еще! Оборвав на взлете последнюю ноту, певец несколько секунд стоял неподвижно, раскинув руки и закрыв глаза. Зал неистовствовал. Девушка, передавшая певцу записку, — оператор показал ее крупным планом, — аплодировала, вытянув руки вперед, и что-то кричала. Ниночка завидовала ей так, будто сидели они не за сотни километров друг от друга, а рядом, в соседних креслах.