Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Ты что, не ведаешь, как плохо мы все живём? — сухо, подчёркнуто не принимая его тона, сказала Юлия. — Тут в Москве, на предприятиях, ещё недавно хотя бы выдавали то продуктовые наборы, то даже талончики на какие-нибудь кофты. А я иногда навещаю свой старый город — представляешь, какое снабжение там? Помнится, я уже рассказывала, как мы лакомились колбаской. В городе её не бывало, а только — за двадцать километров, в аэропортовском ресторане. Порции были — и задорого — пять или шесть тонких кружочков на чайном блюдце. Мы заворачивали эти ломтики в салфетку — и домой, побаловать своих. И это — несколько лет назад, когда жили всё же чуть посытнее, чем сейчас.

— Значит, за колбасой… — проговорил он, не забыв, что за лазейкой, к которой подводила его Раиса, лежит и эта приманка.

— Да, да, то и значит, — рассердилась Юлия. — Мяса мне туда было не довезти, вот колбасу и возила. Как все. Каждый хочет пожить по-человечески — естественное желание.

— Не каждому дозволено, — проворчал Дмитрий Алексеевич, робко умалчивая, что теперь дозволено может быть пусть не каждому, но как раз — ему: хорошо помня прежние правила и не зная новых, он ещё не верил в такую перемену в своей судьбе. Задуманное («Да разве уже задуманное?» — ужасался он), наверно, многим не показалось бы безобидным, и если сейчас он всего лишь не мог сказать, опрометчив будет его шаг или просто неумён, то совсем ещё недавно доброжелатели мгновенно нашли бы точный ответ: преступен. Предшественников — беглецов — известно было предостаточно, и о поступке каждого газеты щедро писали как о предательстве родины; по недолгом размышлении, правда, возникал вопрос, кто кого предал: эти люди — свою страну или она — их, по размышлении же долгом Свешников твёрдо склонялся ко второму ответу, выведя, что за границу бегут одни те, кому дома не дали стать самими собою — ни написать картину, ни сказать вслух своё слово, буде находилось что сказать (иные бежали от нищеты и унижений, но этих, отчаявшихся, понимали даже скорее), и не взять было в толк, кому же или чему изменяли эти люди, вдруг добившиеся внимания к своему таланту, едва не засушенному в гербариях Советского Союза, а теперь своим проявлением этот самый Союз только и славящему. И если таких, прославляющих отечество, считали предателями, то по этой логике патриотами оставалось называть тех, кто его позорит.

— Скорее всего, — продолжил он, — выйдет, что получишь копчёную колбасу, а годы ушли и аппетит пропал.

— При чём тут твои годы? Ты-то, ясно, не уедешь, речь — о тех, кто собрался…

«Неужели я не уеду? — огорчился он. — И что же тогда — женюсь, заново перечитаю, прежде чем распродать, свои драгоценные книги и стану изменять жене с Юлей?» Впрочем, ещё неизвестно было, чем обернётся его просьба о разрешении на выезд.

— Поделись невпопад намерениями — и ты душепро-давец, — задумчиво проговорил он. — Отнюдь не Фауст.

— Да есть ли у нас души?

Свешников не сдержал улыбки:

— Смотри-ка, ты делаешься философом.

— Иначе — не выживешь.

Он усмехнулся: всего несколько минут назад ему пришло в голову, что безъязыкому в чужой стране, где на первых порах если и удастся разговаривать, то — с самим собою, только и останется, что превратиться в философа.

Попав как-то утром на Остоженку (по ничтожному делу, но он сам вызвался, коли всё равно ехал мимо), Дмитрий Алексеевич придумал заодно зайти в какую-нибудь сберкассу — увы, не получить, а отдать деньги. Касса нашлась в начале улицы, у Пречистенских ворот, и народу внутри не было вовсе, так что уже через пару-тройку минут он снова вышел наружу, приостановившись в дверях, словно сэкономленное время давало право побездельничать, оглядывая площадь, на которой он не бывал уже так давно, что теперь в ней стоило поискать перемен, — и вдруг рассмеялся, подумав, что со стороны, наверно, похож на богача, вынесшего из банка полный портфель денег. Нет, задерживаться тут, у выхода, пусть и с пустым портфелем, было решительно неловко.

Не настолько сейчас свободный, чтобы лениво побрести по бульвару, размышляя о своей непредсказуемой судьбе, он всё же позволил себе не побежать к остановке, завидев приближающийся троллейбус, а пойти обычным шагом, лишь бы успеть к следующему.

На стрелке двух улиц его как бы невзначай догнал и засеменил сбоку некто запыхавшийся. Дмитрий Алексеевич не стал оборачиваться (но тот заговорил сам, протягивая то ли свёрточек, то ли конверт — краем глаза было не разглядеть), а когда всё-таки оглянулся, то увидел простоватого крепыша, с виноватым выражением разглядывающего пачку бумажек, стянутую аптечной резинкой.