Вадим Фадин - Хор мальчиков

Названное Раисой место назначения вызывало серьёзные сомнения не у него одного: какие чувства к немцам питали его соплеменники в военном детстве, объяснять не стоит, но и, повзрослев, Свешников не имел причин (и не выпадал случай) проникнуться к ним симпатией, даже просто приглядеться повнимательнее: эволюция противника его не трогала. Составить впечатление о ней можно было б и по книгам, но та немецкая проза, к какой он прикасался, пришлась не по душе, а коли не по душе, то он её и не читал — кроме раннего Бёлля, которым даже увлёкся.

«Кто же меня выпустит?» — сказал он про себя, а вслух, шутливо:

— Не подождать ли, пока не станут принимать англичане?

— Я пришла для серьёзного разговора.

— Кстати, об англичанах. Ни одно серьёзное дело не пойдёт, отнесись к нему без юмора, а тем более — возьмись, не подумав.

Подумать — значило, прежде всего, вспомнить о тех, от кого не приходило вестей, а потом, свыкшись с новой мыслью, ещё и представить, что теперь для оставшихся ты и сам перестанешь быть.

— Ты ведь предлагаешь улететь на Марс без возврата, ещё не зная, есть ли там жизнь, — продолжил он.

Впрочем, он не ожидал, что при чудесном исполнении мечты ему захочется дать задний ход.

— Да с возвратом, с возвратом же! Теперь не семидесятые годы, когда уезжали именно, как на Марс, без права переписки, нет, дорогой, у нас какая ни есть, а свобода, и можно кататься туда-сюда сколько влезет, а то и вернуться, если не приживёшься в гостях, и тогда уже точно — просить милостыню на Арбате. Мне, по крайней мере, показали человека, который уехал и вот уже третий раз возвращается за своими книгами, хочет перевезти всю библиотеку. Он сейчас в Москве — можешь позвонить, расспросить.

— Он — на крючке?

— Никто его за хвост не держит.

«Держит, держит, — возразил про себя Дмитрий Алексеевич, — и всё же, если она права, это хвост ящерицы, который в случае чего не жалко отбросить: убежишь — отрастёт».

— Странные времена, — проговорил он. — Где-то — бархатная революция, где-то — бархатная эмиграция.

Дошкольное детство Мити Свешникова пришлось на войну, и он, как тогда многие мальчишки, мечтал сбежать на фронт — и побеждать фашистов. Война охватила, представлял он, весь свет — и удивился, случайно услышав однажды, как взрослые люди рассказывают о каких-то странных землях, где не роют окопов, не стоят в очередях за хлебом и где вечерами на улицах горят фонари; название одной он запомнил: Америка. Теперь ему хотелось (после войны, быть может?) побывать и там — не ради добычи золота, как в старых книжках, а — посмотреть.

Но и после войны, и десятилетия спустя тем, что удалось посмотреть, были три советские республики Прибалтики, отчего до сих пор города Западной Европы в его воображении как один походили на Старую Ригу, и Германия, стоило услышать о ней, тоже представлялась собранием множества Риг, населённых чужими людьми. И если он давно уже поговаривал, что неплохо бы, выйдя на пенсию, поселиться где-нибудь на Рижском взморье, то вот ему и давали возможность.

«Возможность жить с Раисой», — уточнил Дмитрий Алексеевич и поморщился.

Раиса задала ему трудную задачу. Он не смел решить её сам, в одиночку, но и просить совета в таком деле можно было не у каждого, и даже выбрать, с кого начать (а он хотел — издалека, не с близких), тоже было непросто; он перебирал в уме имена нескольких надёжных человек — и стеснялся им позвонить, малодушно воображая, что вот-вот увидится с кем-нибудь из них случайно, просто на улице, и тогда уж, деться некуда, откроется в ожидании веского слова. Скоро он и в самом деле был награждён встречей, но — заведомо бесполезной.

На другой после разговора с Раисой день (или в тот же? — скоро стало не разобрать) Свешникову отчего-то вспомнился давнишний, ещё студенческих времён, случай: он так же, как сейчас, ехал в метро, быть может, по этой же линии, и рядом стояла прелестная девушка, черты которой он теперь забыл; тогда его словно оглушило: она показалась тою единственной, кого он был готов искать всю жизнь, а наконец встретив, без промедления помчаться вместе с ней под венец, — суженая стояла рядом, можно было бы дотянуться рукою… Сию минуту могла решиться судьба.

И всё же он не посмел просто подойти и заговорить о чём угодно — не мог, веря, что такие девушки не терпят уличных приставаний… Вот если б её перчатка, словно нарочно уже снятая с правой руки, упала на пол, вот тогда он кинулся бы поднимать, припомнив похожие сцены из старых романов, а девушка смутилась бы, оттого что в наши дни галантность стала диковинкой. Поезд между тем останавливался, а перчатка была крепко зажата в кулачке, и нужно было скорее что-нибудь сделать, выйти за девушкой из вагона, но Дмитрий не двигался, не находя, что сказать ей такого, чтобы начало вышло пристойным; на ум приходили одни пошлости. Незнакомка ступила на перрон, и теперь должно было броситься следом в надежде на ту же перчатку или на кружевной платочек, скользнувший из муфты (он пожалел, что муфт больше не существует в природе), или на любую ничтожную заминку, с какою ей не справиться было бы без посторонней помощи… Двери закрылись, девушка, оглядываясь, встретилась с Дмитрием глазами, и поезд пошёл.