Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

Но квартальные и околоточные у шарманщика кормятся, деньги от него получают — меня еще хотели схватить за то, что я будто бы на законного хозяина дома с ножом бросилась и лицо ему сильно повредила. Сбежала я в Гавань на Канареечную улицу, нанялась в прислуги к двум старушкам-сестрам, у них свой домик и садик при нем; я у них и за кухарку, и за прачку, и за курами слежу, а сама только и думаю о том, как бы брата из неволи выручить. Караулила часто возле домика на Шестнадцатой линии, но все без толку. А потом случайно узнала, что шарманщика схватила полиция, а братца определили в приют. Кинулась я к Катюше Корсаковой, наняли мы пролетку и помчались по городу, по всем сиротским домам. Но нигде брата не было. А тут как назло революция. Хотя никто тогда о ней ничего не знал. В газетах написали, правда, что правительство скинули и скоро будет назначено новое, но какое мне дело до правительств: их за полгода и без того уже несколько раз поменяли. Но по городу стали вдруг разъезжать в автомобилях бородатые солдаты и пьяные матросы, все мостовые покрылись шелухой от семечек, а на стенах висели плакаты: «Мир — народам, фабрики — рабочим, земля — крестьянам, власть — Советам, война дворцам». Много разных глупостей писали, но грабили на улицах постоянно. Барышням из дому выходить было особенно опасно. На меня — на бродяжку и то несколько раз матросы набрасывались, но Бог спасал, и к тому же я все проходные дворы в городе знала, убегала быстро и пряталась где-нибудь за поленницей.

Как-то возвращаюсь на Канареечную, а меня одна из старушек поджидает.

— Ой, не ходи туда, милая, — шепчет, — за тобой из ЧК приехали. Один какой-то их начальник, весь в кожаной одежде, в комнате сидит, а другие во дворике и на улочке прячутся с ружьями.

Я понять ничего не могу, а старушка продолжает:

— Грозный такой начальник, строгий, видать, все про тебя расспрашивает и наливочку нашу попивает. Мы ему уж курочку сварили, сметанки дали, а он все одно талдычит солдатам: «Как появится девка, сразу хватайте, но чтоб не били ее, а поласковее!» Шрам у него большущий: от виска, стало быть, и до самой шеи.

Поняла я, кто это за мной явился, и спрашиваю:

— А что он еще говорил? Может обронил словечко о моем братце?

Старушка задумалась и вспомнила вдруг:

— Говорил, ей-богу, говорил! Сказал, будто мальчонку его старые знакомцы с собой в Ростов забрали. Там теперь, дескать, генерал Каледин белую гвардию собирает и много из-за того всякой богатой сволочи в Ростове набралось: дескать, для шарманщиков там рай. А сам этот, который со шрамом, про себя сказал, что теперь на Английской набережной живет — ему будто целый дом под квартиру дан. Увидишь Аньку, так и передай, чтобы сама приходила, а то потом будут ей революционные санкции за неявку.

Поняла я только одно: кондукторша испугалась революционных санкций и рассказала шарманщику, где я прячусь. Но мне уже было все равно: на следующий день старушки принесли узелок с моими вещами. Дали немного керенок на дорогу, вареной картошки и хлеба. С тем я и отправилась на Николаевский вокзал. Удалось втиснуться в вагон поезда, идущего куда-то на юг, проехать в нем трое суток, а потом свалиться в горячке.

…Как меня сняли с поезда — не помню, я и поезда не помню, только вокзал, давка, крики, а потом очнулась в тифозном бараке под Тамбовом. Вперемешку лежали трупы и еще живые люди, сюда же приносили больных, чтобы оставить там умирать. Хватит об этом — ничего интересного в этом нет. Выжила я каким-то образом, поплелась на станцию, на мне лохмотья — хуже нищенских, от голода голова кружится и от слабости после болезни. На станции поезд стоит и толпа его штурмует. Все вагоны зеленые, а один пульмановский желтый — первого класса, стало быть. На этот вагон не кидаются, потому что солдаты его охраняют, а на площадках еще и офицеры из пассажиров с револьверами. Прохожу мимо, вдруг крик.

— Федотова! Анечка!

А я уже и забыла, как меня зовут. Даже не оборачиваюсь. Тогда солдат за руку меня хватает: «Барышня, кажется, Вас кличут». Показал на окно, а там подруга моя по гимназии, та самая Катюша Корсакова — добрая душа. Провели меня в их купе: она там с мамой и какой-то старик в шубе с женой. Старуха пенсне на нос нацепила и поморщилась. От меня бараком, кровью, хлоркой смердит. Стриженная я наголо и в лохмотьях, естественно. А подружка, царство ей небесное, меня обнимает и плачет от радости, что мы встретились. Старичка попросили удалиться, подружка чемодан открыла, стали меня переодевать, дама в пенсне сразу же сама выскочила: кому охота на скелетов смотреть. Подобрали мне платьице бархатное, ботинки кожаные. Но все это на мне болтается. Меня вскоре накормили, положили спать, и когда я глаза открыла, вокруг была ночь. Колеса стучат. Подруга рядом со мной на диване спит, а матери ее места не хватило — она на чемоданах сидит, молитвы читает. За дочь свою Бога молит, за мужа и сыновей, которые неизвестно где, за меня — сироту и за всю Россию: