Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

— Мати Препетая Царица Небесная…

Потом уже очнулась я днем от выстрелов. Поезд стоит, толпа людей вооруженных по вагону идут, а кто они — красные или просто бандиты, до сих пор не знаю. В купе заглядывают, офицеров ищут — вывели их, заставили сапоги и шинели снять и тут же расстреляли. Женщины заголосили, а когда вагон грабить начали, то и вовсе такой крик поднялся. К нам ворвались. Старик сам шубу сбросил, но его зачем-то с собой потащили, жена его кинулась за ним, вцепилась в него, а кто-то из грабителей саблей ее рубанул, чтобы под ногами не путалась. Мы только услышали, как страшно старик завыл.

Я в коридор выглянула: увидела старуху окровавленную и старик рядом на коленях. Его за шиворот оттягивают, а он в жену мертвую руками вцепился, тут его и пристрелили. Последнее, что увидела: у ног моих половинка пенсне лежит. Тут и меня отпихнули. В купе люди ворвались, сразу запахло луком и самогоном. Начали в чемоданах рыться, все из них выбрасывают. Мы втроем в угол забились. Мать подружки нас прикрывает. Покопались мужички в женском белье, ценного ничего не нашли и разозлились. «Ну что, гниды буржуйские, здесь вас кончать или на хутор отвезти позабавиться?» А сами на подругу мою поглядывают. Стали ее выдергивать, но потащили всех нас троих: мы ведь друг за дружку уцепились. Лупят ее маму, меня, но мне меньше достается — они вроде как брезгуют даже до меня дотронуться. «Пшла отсюда, вошь тифозная!» — орут. Потом один шашку из ножен вынул, размахнулся, хотел рубануть, но в коридоре тесно — за стену зацепил, выругался и ударил меня рукоятью в висок. Казалось, секунда прошла, а чувствую — платье на мне расстегивают. Еще в себя не пришла, отбиваться стала. А вагон уже грабят другие — в разбросанных вещах роются пассажиры из зеленых вагонов, тащат все, что осталось после бандитов. Выбралась из вагона, а на насыпи шарят в карманах у трупов. У офицеров расстрелянных портсигары вытаскивают, просто коробки с папиросами, френчи с мертвых снимают. Мать подруги зарубленная лежит. Ее уже раздели. Все вокруг орут, ругаются, дерутся из-за награбленного и наворованного.

Уже крестьянские подводы несутся, мужички тамбовские поживиться хотят. А поздно уже — ничего им не осталось. Стоят, смотрят на мертвецов, матерятся, сморкаются. Я одного старичка заприметила, подошла и попросила его похоронить маму, не говорю, что чужую, плакать начала. Сняла крестик золотой с цепочкой. «Вот, — говорю, — все, что есть у меня, заберите.» Он на меня, кривясь, поглядел, но крестик не взял тогда. «Тащи, — говорит, — свою мамку за ноги, поможешь мне на телегу закинуть.» Поехали мы с ним. Наконец деревушка показалась, церквушка и кладбище. Старик достал лопату, приказал мне могилу копать, а сам пообещал за батюшкой сбегать. Труп с телеги мы сняли. Он с подводой уехал. Я могилу рою. Земля мягкая — песка больше, чем земли, лопата острая, слишком острая. Закончила работу, сижу рядом с мертвой женщиной, жду священника и старика этого, хотя какой он старик. Это тогда мне казалось, что он старый, а было ему лет сорок или чуть больше. Черная борода с проседью и брови густые. Наконец слышу — подвода гремит. Он один приехал. «Нет у нас батюшки, уже год как нет — сбежал. Но мы сами с тобой обряд совершим, молитвы почитаем.» А сам еле на ногах стоит. Пил, видать, где-то, пока я копала. «Давай крестик с цепочкой», — говорит и руку протягивает. «Похороним сперва», — отвечаю, а сама пячусь от него, потому что у него под бровями уже недоброе что-то светится. Сел он, свернул самокруточку, затянулся махорочкой, я молитвы читаю. Три раза произнесла «Со святыми упокой» и говорю: «Помогите мертвое тело в могилу положить». А он за ноги труп подтянул и в яму спихнул. «Закапывай быстрее!» Забросала яму песком, он смотрит, усмехается. «Где ночевать думаешь? — спрашивает. — Давай у меня. Ночи темные, холодные, а у меня изба большая, я вдовец — согрею.» И ко мне подбирается. «Я — тифозная!» — кричу. А ему только смех: «Ко мне не пристанет — переболел уж. Так что садись в телегу, а не то!..» И нож достал. Тогда я размахнулась и ударила его лопатой. Он отшатнуться хотел, и я, сама не желая, ему по горлу резанула. Захрипел он и на могилу повалился. Бросилась я на подводу, хлещу лошадку вожжами, кое-как поплелась она, потом вроде рысью побежала и, конечно, к своему двору. А там толстая баба под окошком на скамеечке семечки лузгает.

— Эй, — кричит, — ты кто такова, чтобы на подводе моей разъезжать? Где мужик мой?

Я лошадь хлещу. А она на месте стоит. «Где Федька?» — голосит баба и на меня бросается. Лошадь дернула и понесла. Баба с телеги слетела, колесо ее переехало, подвода подпрыгнула, а потом и вовсе поскакала по кочкам и ухабам. Проскочила я лесок, к хутору какому-то выехала. А там гармошка играет, песни орут. Решила пойти проведать, как там и что. Лошадку в лесу оставила, за сараем каким-то притаилась, прислушиваюсь. Голоса, смех услыхала, шаги. За угол заскочила и в сарайчик прошмыгнула. А там подруга моя висит вся истерзанная. Сама ли повесилась или эти гады ее?