Александр Проханов - Горящие сады

— Ты партийный мулла, Саид. — Волков глядел на похудевшее доброе широкогубое лицо Саида, похожее на олений лик. — Ты, я знаю, тоже не любишь оружия.

— Будем мулла хранить секретно. Наши люди пойдут мечеть, держат оружие под одеждой. Будут его хранить!

Мулла закончил разговор с Кадыром. Величаво кивнул. Одолевая боль, постарался выпрямить спину. Выкатил грудь. Уложил на нее черножелезную бороду, двинулся медленно по пустому Майванду, раздувая белые одеяния, туда, где над крышами, пропадая в тумане, голубел минарет.

Еще отъезжал автобус, набитый арестованными и конвойными, еще лежали на столе отобранные при обыске маоистские брошюры и членские карточки с зеленой эмблемой корана, а бюро райкома собралось на свое заседание, посвященное проблеме торговли.

Кадыр Ашна сидел за столом под застекленной фотографией Ленина и делал сообщение членам бюро, многие из которых еще не счистили с обуви грязь, налипшую в Старом городе. Лежали кругом автоматы — как черные маслянистые семена, выпавшие из огромного подсолнуха.

Волков писал в блокнот, слушал шепчущий, старательный, у самого уха, голос Марины. Ее дыхание, быстрая с перерывами речь, ее близость не мешали ему, а рождали острое чувство; она в своем синем берете, в своей женственности, разделяет с ним этот день: закоулки, залпы и топот, вертолет, пролетавший в снегу, арестант с сутулой спиной, — разделяет этот день его жизни.

— Пусть классовый враг, забившийся в норы, царапает себе от горя лицо! — говорил секретарь. — Пусть грызет железо своих автоматов и гранат! Они не принесли ему счастья! Они не привели его во Дворец Республики, в Тадж, в министерства, на хлебозавод, на радиостанцию! Народ, пошедший за мусульманским флагом, которым размахивал враг, увидел, что за флагом — окровавленный нож. За этим флагом нет хлеба, нет дров, нет мирных очагов, а только горящие дома, убитые дети. Но враг не убежал, не исчез, он сменил себе шкуру. Он больше не барс и не волк, он — змея, он — крыса. Он больше не кинется в открытом прыжке, а будет проползать потихоньку, прогрызать дыры, жалить, кусать за ноги. Вы видели, что все дуканы закрыты? Видели, что не снят с дуканов ни единый замок? Замок на дукане — это замок на дверях, ведущих в революцию. Люди приходят к дукану купить себе рис и чай и видят замок и шепчут друг другу: при новой власти мы не можем купить нашим детям лепешку, а нашим старикам горстку чая, это не наша власть. Дуканщик приходит открыть свой дукан, а враг показывает ему нож — и замок остается висеть, и дуканщики шепчут друг другу: при новой власти мы не можем заниматься торговлей, это не наша власть. Вот почему сегодня, когда мы потушили пожары, арестовали провокаторов и убийц, мы начинаем борьбу за дуканы. Пусть каждый член партии прямо отсюда идет в дукан, с автоматом в руках встает у прилавка, защищает торговлю, защищает дуканщика, защищает революцию. Революцию делают пули. Революцию делает слово. Революцию делает хлеб. Завтра мы идем в беднейшие хазарейские семьи раздавать бесплатно муку.

Свежие дыры от пуль белели над его головой. Его красноречие, свобода изливавшихся слов возвращали Волкова к той русской поре, когда политический тезис был ярко окрашен страстью оратора, и эта страсть в любую минуту могла быть оборвана пулей.

Бюро окончилось. Они простились с Кадыром. Ехали по Майванду. Чуть потеплело, проглянуло солнце. Появились нечастые люди. На улочке, где недавно Волков и Марина покупали восточные сладости, все дуканы были закрыты, и только этот, единственный, торговал. Знакомый дуканщик в полутьме своей лавки ставил гирьки на медные чаши, сыпал рис, отвешивал чай. Перед ним, огромная, завивалась очередь. В ней терпеливо с кульками стояли бедняки в долгополых лохмотьях, служащие в черных пальто. Все ждали своей горсти риса, щепотки чая, следили за медными чашками. Рядом с прилавком, настороженный и зоркий, стоял с автоматом партиец. И Волкову показалось: в толпе мелькнули глаза Достагира, его накладные, подковой усы.

Они закусывали в ее номере купленными по дороге лепешками и ломтями теплого мяса, запивали горячим чаем, в который Волков налил красного вина.

— Хорошо… Замерзла… — говорила она, обжигаясь, поджимая под себя на кровати ноги в теплых носках. Волков утомленно вытягивал свои грязные, в невысохшей глине башмаки, пытался счистить с плеча известку.

— Я все думаю, все стараюсь себе объяснить, — сказала она. — Эти дни… Этот нынешний день… Вы меня в состоянии слушать?