Александр Проханов - Горящие сады

Дети толпились вокруг, ожидали вопросов. Охотно отвечали, шумно перебивали друг друга. Только один остался сидеть под одеялом. Волкова поразило его сосредоточенное, чистое, смуглое лицо, на котором держался не страх, а болезненное, незавершенное раздумье. Двигалась какая*то большая, неясная, непомерная для детского сознания мысль.

— Пожалуйста, вон того, — попросил он Марину. — Вон того расспросите.

Они подошли, наклонились. Мальчик встал, оправил смятую курточку. Молчал, слушая вопросы, покусывал губы. Заговорил, подыскивая слова, не уверенный в том, что правильно их находит.

— Я этого никогда не забуду. Это очень страшно. Это был самый страшный день. Родители мои до сих пор не знают, жив я или нет. Наверное, они думают, что я убит. Мне так горько, что я им причиняю страдание. У меня есть подруга. Когда она узнает, где я был и что делал, она не захочет со мной встречаться. Сначала мне не было страшно, а даже весело. Собралось много народу. Мы все кричали, сначала кто что хотел, а потом нам сказали кричать «Аллах акбар!», и мы кричали, и это тоже было весело. Потом появился один человек и сказал, что нам дадут оружие, настоящие пулеметы и пистолеты, и мы должны напасть на советские посты, на советское посольство, а пока идем на Майванд, где собралась уже большая толпа. Он повел нас к толпе, и мы по пути били палками стекла, некоторые из рогаток стреляли по фонарям и по окнам, и я видел, как одному человеку в окне попали камнем в лицо. Здесь мне уже стало страшно, потому что я увидел, как поджигают дома и кого*то бьют. Одному дуканщику угрожали ножом, а он схватился за нож, за самое лезвие и страшно порезался. В ладони у него образовалась глубокая рана, и он был весь в крови. Я думал, зачем они это делают? Они говорят, что желают добра, а сами режут, зажигают и бьют. Тут толпа пошла по Майванду, и нас выставили вперед. Кто не хотел идти впереди, того силой выпихивали и били. Мы шли впереди, а они нас подгоняли. Тут мы увидали солдат. Солдаты не стреляли, а медленно пятились, отступали. Эти люди гнали нас прямо на солдат. Некоторым из нас раздали бомбы, самодельные, из обрезков труб, с таким фитильком. Говорили: «Подожгите фитилек, считайте до пяти и кидайте!» Один мальчик зажег фитилек, стал считать, а бомба разорвалась у него в руках, и я видел, как ему оторвало обе руки и многие рядом попадали. И тут началась стрельба, и все побежали, и я хотел побежать, но не было сил. Меня взяли солдаты и привели сюда. Я не могу спать, все думаю, что со мной будет. Что будет с другими, с моими мамой и папой. Я хотел окончить школу и поступить в университет. Папа хочет, чтобы я изучал торговлю, а я хочу стать инженером. Мне стыдно и страшно. Я думал, что это просто шалость, а кончилось все так страшно. Я все думаю, все вспоминаю.

Волков быстро записывал, стараясь понять сам звук этих слов. Знал: перед ним еще одна юная, рассеченная надвое душа. Этот юноша в мятой курточке с короткими не по росту рукавами тоже ступил в огненный, плещущий сталью мартен и идет и горит.

В комнату вошли два солдата, внесли тяжелое полное риса ведро и два жестяных таза. Поставили тазы посреди комнаты на одеяло. Высыпали рис. И дети жадно, шумно толкаясь, образуя у тазов плотные, тесные кружки, принялись есть руками, быстро цепляя белые горстки риса.

— Пойдемте, — сказал Волков Марине.

Они вышли к воротам полицейского участка, где толпились люди. Женщины в паранджах, похожие на маленькие задрапированные памятники. Беспокойные, с бегающими глазами мужчины. Матери и отцы, дожидавшиеся встречи с детьми. Их страстное, больное ожидание было направлено на грязно-белое строение с намалеванными дорожными знаками. Волков телесно чувствовал их страдание.

Все эти дни его нервы, физические и душевные силы, его воля и ум были нацелены на одно: больше увидеть, понять, сложить нарастающий поток впечатлений в концепцию. Воспользоваться уникальным случаем, поставившим его в центр политической бури, — от первых донных толчков, уродливого всплытия чудища до убийства его, рассечения на части, медленного издыхания обрубков, гниения и смрада. Он старался дать виденному политическую оценку, как можно честнее и лучше выполнить возложенное на него дело. Но одновременно он чувствовал: его дух, потаенная, не вмещающаяся ни в какие репортажи сущность, как бы дремавшая все эти годы, остававшаяся за пределами главного дела, эта сущность вдруг тронулась, ожила, устремилась в движение. Все, что казалось пережитым, оставленным за спиной, — острая, слезная память о любимых и близких, стремление в свете, любви свести воедино весь мир, упростить его бессознательным пониманием себя, этой жизни как чуда, — было противоположностью увиденным ужасам и кромешности. Он не управлял этим внутренним движением. Оно управляло им. Оно было второй, параллельно совершавшейся в нем работой, помимо главной — профессии.