Александр Проханов - Горящие сады

— Но ведь будет кровь? Будет пролита кровь!

— Афганцы привыкли к крови.

— Вы, гуманитарий, преподаватель университета, оправдываете подобные средства?

— Все средства хороши, если они служат свержению марксистского режима в Кабуле.

Волков чувствовал: стена неодолима. Он страшно устал. Его бил озноб.

— Я знаю, — сказал он, уже закрывая блокнот. — Правительство готовит проект амнистии. Если вам даруют свободу, как вы ею воспользуетесь?

И тот спокойно, глядя на Волкова невнятно мерцающими глазами, ответил:

— Я снова буду с вами бороться.

Его уводил конвойный. Волков попросил Хасана:

— Чаю! Если можно, горячего чаю! — Хотелось улечься, ни о чем не думать, а только слышать свой жар, ломоту, глухое уханье сердца. Оставалось сделать снимок захваченных в плен террористов, но не здесь, не в ХАДе. — Хасан, мне нужен общий снимок. Лица, позы.

Они оставили «фиат» перед красными облупленными деревянными воротами джелалабадской тюрьмы, на которых выделялось блестящее, отшлифованное ладонями кольцо. Мимо козырнувшей охраны прошли сквозь высокие глинобитые стены с угловатыми квадратными башнями, где торчали рыльца ручных пулеметов. Во внутреннем дворе на утоптанной, без травинки и кустика земле стояли и расхаживали лениво люди, о чем*то болтали, что*то чертили щепками. Сквозь открытые окна барака Волков увидел рамы ткацкого станка, натянутые грубые нити. Молодой, голый по пояс ткач, напрягая мускулы, оскалился с любопытством и весело.

— Это все уголовники, — сказал Хасан. — Террористы на заднем дворе.

Они приблизились к подслеповатому саманному бараку, и из барака вдруг хлынула толпа. Люди, одетые в бурнусы и тюрбаны, приближались валом и встали, словно у обреза, у невидимой черты. Солдат на вышке, обеспечивая безопасность, припал к пулемету. Другой, из охраны, сделал шаг в сторону, давая себе больше простора, наставив на толпу автомат.

— Эти взяты во время последних операций, — говорил Хасан, щурясь на толпу. И Волков сквозь пустое пространство чувствовал идущие от толпы монолитные, упругие, напрягавшие воздух потоки, с каждого нахмуренного, отлитого в бронзе лица, с плотно стиснутых губ, черных подковообразных бород, накаленно-красных скул, отвердевших желваков, яростно блестевших белков. Ему казалось: они залпами били в него сквозь прорези старинных винтовок, валили навзничь, привязывали к хвостам кобылиц, волокли по каменным кручам, выламывали над огнем по ребру, выкраивали из спины лоскуты, ловко, ударяя ножами в шейные позвонки, отсекали ему голову. И он сжался от этой внезапной, на нем сконцентрированной ненависти, получив наконец долгожданный, искомый контакт, и в ответ сквозь болезнь и жар в нем сработали бесшумные, из сияющих сплавов затворы. Он вдруг успокоился, почти возрадовался обнаруженной истине. Открыл аппарат и стал многократно снимать всех разом и в отдельности, — их лбы, глаза, руки, сдвинутые тесно тела и снова лица, еще и еще — лица беспощадных, бьющихся насмерть людей, не просящих пощады, готовых умирать, убивать.

Внезапно вперед выскочил маленький, в растрепанных одеждах старик. Забился, застонал, выкликая: «Аллах акбар!» И они, сомкнувшись тесней, стали вторить ему, глухо стеная, раскачивая туловищами, головами.

— Пойдемте, — сказал Хасан.

Волков шел, слышал глухое, настигавшее его сзади стенание.

После пережитого в нем обнаружились встречные, реактивные силы жизни, жар спал, озноб и ломота превратились в слабость и вялость. С Хасаном они подкатили в часть, и Волков собирался проститься, но навстречу шумно, нарочито не по-военному, неся под мышкой свертки, спускались Мартынов, сопровождавший его капитан и два афганца-вертолетчика из тех, с кем Волков ужинал накануне в столовой.

— Куда? — загородил им дорогу капитан. — Стой, не пущу! Мы здесь на вас засаду сделали! На рыбалку с нами!

— В самом деле, Иван Михайлович, Хасан, — мягче и деликатней, как бы извиняясь за громогласную бесцеремонность капитана, сказал Мартынов. — Сбросим немного напряжение. Ушицу сварим. А?

— Немножко то-се! — улыбался усатый молодой вертолетчик, добродушно, навыкат глядя на Волкова. И этот наивный, исполненный любопытства, благодушия взгляд после недавних ненавидящих показался столь важен Волкову, так хотелось еще и еще чувствовать его на себе, что он, несмотря на немощь, согласился:

— Поедем, Хасан.

На двух машинах они промчались по пустынному прямому шоссе, свернули на бархатно-черную равнину с ровной дымящейся пашней, ослепительно зелеными клетками рисовых всходов, слюдяным мерцанием воды и глинобитно-желтыми дувалами кишлаков. Подъехали к мутному, заросшему камышами арыку. Хасан остановил свой канареечный «фиат» у асфальта, не рискуя съезжать на грунт. А военный «уазик», расшвыривая комья грязи, скатился к воде, и из него на землю выгрузили свертки с хлебом, картошку, лук, закопченную кастрюлю и звякнувший о нее ручной пулемет.