Александр Проханов - Горящие сады

Он смотрел на удалявшихся юношей, на сына, долговязого и нескладного, в пятнистом мундире. О чем*то жарко рассуждали и спорили. И он, умудренный, усталый, провожал их, прекрасных и юных, родных и любимых, словно парил над ним, желал защитить и сберечь.

Так думал он, лежа в африканской гостинице, слыша, как подымается из саванны ночной напряженный ветер и перистая пальма наполняется вибрирующим дыханием. За стеной лежат любовники, а он снова прижимается к окну, к белоснежному квадрату зимы, в котором играют и кричат его дети.

Младший, Андрюшенька. Когда жена носила его, вдруг у нее, беременной поздней беременностью, открылся недуг, мешавший рожать. Врач советовал прекратить беременность, грозил бедой. Как крайнюю и все же опасную меру предлагал кесарево сечение. Был домашний вечер, когда вдвоем сидели под лампой. В соседней комнате резвились дети. А они решали судьбу нерожденного. Уговаривал отказаться от родов. Страшился, что вот она, родная, белолицая, чернобровая, и ее вдруг не станет. А она, чутко, двойным слухом, слушала в себе растущую, одной ей ведомую жизнь. Умудренная не его, а своей, высшей мудростью, успокаивала его, брала на себя все его опасения и страхи. Сказала, что согласится на кесарево.

Он помнит явление младшего сына. Хирург приподнял его в каплях красной росы, словно вынул из жаркой купели. Окно, золотые главки Кремля, его обморок. Не вынес зрелища сына.

С младенчества был строптив и упрям. Действовал наперекор чужой воле, добиваясь всегда своего. Добывал свое право криком, капризом. Однажды своим упрямством вывел мать из себя, и та отшлепала его сгоряча. Он орал, сидя на полу, не от боли, не от обиды, а продолжая настаивать на своем, продвигаться этим криком сквозь огорчения и слезы матери к своей цели. Он, отец, не вмешиваясь в распрю, испытал к сыну раздражительное чувство за это прямое, не подкрепленное реальной возможностью стремление.

Позднее, когда сын подрос, у него со старшим братом Василием начались сложные, мучительные для обоих отношения. Младший лез постоянно к старшему, встревал в его развлечения, посягал на его собственность — на фантики, марки, радиодетали, на его дружбы и общения. Мешал старшему, раздражал его, частенько получая от него тумака, навлекая за это на старшего гнев родителей и под защитой этого гнева все-таки добывая себе от Василия то альбом с открытками, то фонарик, то транзисторный приемник. Он, отец, чувствовал: в сыне заложен некий вектор, некая стрелка цели, сориентированная по неведомой ему, отцу, силовой линии. Сын, как маленький летательный аппарат, двигался по своей, уже заложенной в нем программе, которой лучше не мешать, устраниться, дать свободу полету.

Это чувство подтвердилось, усилилось, когда однажды осенней, быстро спускавшейся ночью в избе он лежал с легким ознобом. Кутался в шерстяное одеяло, и сын требовательно, властно, так что он, отец, не мог отказаться, поднял из постели и повел наружу смотреть на звездное небо. И там, под холодными звездами осени, когда огромная крыша чернела резким конусом и звезды выплывали, нарождались под кровлей, разноцветно, безмерно сверкали, сын, прижимаясь к отцу, восторженно тянулся к ним своим маленьким бледным лицом, словно обнимал отца, увлекал за собой, отрывал от поблекшей травы, дубовой, переполненной ливнями кадки, устремлял отца за собой в разноцветно-туманный орнамент. И он смирялся, покорялся сыну, следовал его воле и знанию. Отрывались от бренной земли, сын впереди, а он сзади, неслись друг за другом ввысь. Но это будет потом, не сейчас. Теперь же он смотрит в зимнее окно, где у пыльного стекла краснеет крылышко летней бабочки. Дети на снегу перед скульптурой прабабки водят хоровод, выкрикивают, славят своего идола. Настенька коноводит, управляет братьями. Василий схватил Андрюшеньку за руку, тянет за собой, и тот, теряя пеструю варежку, перебирает что есть мочи крохотными валенками, торопится за братом. Что*то их отвлекло. Оставили снеговика, задрали к березе лица. Там, в прозрачных ветвях, сидит, как цветок, снегирь. Снялся, полетел вдоль забора, на кусты соседского дома, и они кинулись его догонять.

Разом опустело и стихло. Снежная баба в очках. На снегу оброненная рукавичка сына. Он смотрит на утоптанный снег, на брошенную рукавичку И думает: этот день не исчезнет. Свернется в свиток и будет лежать в хранилище. И однажды, в минуту печали, он протянет руку, извлечет этот свиток. И опять возникнет белый под березой лужок, снеговик, маленькая пестрая варежка, и он, не усталый, не старый, уповающий, ждущий от жизни великих радостей, смотрит на своих играющих, гомонящих детей.