Александр Проханов - Горящие сады

Но это быстро прошло. Отмахнулась, оставив родовые переживания на потом. Опять запестрели наряды. Комната ее зазвучала модными дисками. Разноперая шумная молодежь набивалась к ней. Танцевали в красных миганиях цветомузыки.

Тот последний, казалось, недавний вечер в семье, перед поездкой в Африку. Его день рождения. Дома только свои. Мать, одолев свои немощи, пришла к ним. Жена испекла пирог. Всем, даже детям, налили шампанское. Дочь, его Настя, подняла бокал. Сказала, что гордится своим отцом, желает на него походить. Он самый любимый, самый дорогой для нее человек. А в нем в ответ — спокойное умиротворение. Понимание, что так и должно у них быть. Все будет у них хорошо.

Сейчас, лежа в утлой придорожной гостинице, он думал о них. Опять переселялся в давнишнее снежное утро к белому проему окна.

Дети, скатав шары вместе к кусту шиповника, где летом в кресле дремала их прабабка, лепят из снега ее же, прабабку. Счастливыми возгласами поощряют себя, тешась, веселясь своей выдумкой. Посадили ей на голову разлезшуюся соломенную шляпку, «парижскую», привезенную во времена оны из Парижа. Накинули ей на плечи старушечий ветхий платок. Вставили в бок деревянный посох, на который бабушка тяжело опиралась, и он, Бобров, подхватывал ее под острый локоть и вел осторожно по траве, по желтым одуванчикам в ее любимую тень, в ее кресло. Перед тем как задремать и забыться, она сжимала ему молча и благодарно руку, словно прощалась, словно боялась, что уже не проснется. Дети лепят ее теперь. Вставили вместо носа морковку, а вместо глаз угольки. Вася прибежал в избу, шумно порылся, вынесся, хлопнув дверью, и нацепил на морковку старые треснувшие очки. И все они хохочут, потешаются, любуются на свою скульптуру. А он из окна грустно улыбается, смотрит на воздвигнутый памятник бабушке, на Васеньку, обнимающего свою снежную прабабку за талию.

Рождение среднего, Васеньки. Ночью, под утро жена разбудила его легким прикосновением, и он сразу понял: пора. Вызвал «скорую помощь». Спустился встречать на мокрую пустую улицу, отражавшую беззвучную черно-красную зарю. Мчались в машине. Он обнимал жену, кутал ей плечи. Прижимал ладонь к ее большому дышащему животу, и в ответ стукало твердо и требовательно, пробивалось наружу, желая обнаружиться в этом утре, в этой заре, в беге машин. Он предчувствовал, знал: это сын, уже вошел с ним, неро-дившимся, в связь. Испытал к нему веселое, из страхов и нежности чувство. И оно, это чувство, уже не кончалось. Менялось из года в год, усложнялось, наполнялось опытом их совместной жизни. Сын Василий был самый любимый. Они сочетались самой тесной мучительной связью. В нем, Василии, так казалось ему, продолжается таинственный, от него, отца, исходящий путь, целостный, нерасщепленный в родовых ответвлениях. Передаваемый от звена к звену как запечатленное, непроизнесенное слово, как хранимый завет, который послан от поколения к поколению к какой*то неясной грядущей цели, к далекому, поджидающему их адресату.

Сын был подвержен мгновенно возникавшей в нем страсти, действовавшей слепо, требующей немедленного осуществления. И эта пылкость, этот духовный состав из легких горючих энергий и были той силой, что толкала сына к внеразумной далекой цели.

С женой из поездки, из приволжского, когда*то разбойного села привезли игрушечных деревянных коней. Целый табун алых, черных, янтарно-желтых, усыпанных цветами и листьями. Высыпали их на ковер перед сыном. И тот онемел, изумленный. Перещупал, переворошил все игрушки. Выбрал одну — красного, с крупным загривком коня, с намалеванными цветами и ягодами, словно конь мчался в травяной степи, в стеблях и бутонах. Уже не расставался ни днем ни ночью. Требовал к себе в кровать, на прогулку, в коляску. А когда стали резаться зубы, целовал era и кусал. Спустя много лет с женой обнаружили стершуюся линялую игрушку и на ней отпечатки первых сыновьих зубов. Сидели перед деревянным коньком, постаревшие, молчаливые, взявшись за руки.

Был целый период, когда, поздно возвращаясь со студии, он поспевал лишь к ночному укладыванию детей. Торопился в их темную комнату, где дочь и сын не спали, с нетерпением его поджидали, требовали очередную вечернюю сказку. Еще в городе, еще в метро, по дороге домой он сочинял эту сказку. Нес ее в себе, улыбался, вызывая недоуменные взгляды. Обычно сказка была о геройстве, об ужасах, подстерегавших героев, о волшебных избавлениях от гибели. И он, подтрунивая над детьми, доводил свой рассказ до кульминации, до какого-нибудь появления дракона, занесшего над царевной свою чешуйчатую лапу, обрывал рассказ, говоря: «А продолжение вы услышите завтра». Дочь скоро разгадала его хитрость, терпеливо помалкивала и посмеивалась. А сын начинал возмущаться, страстно теребил его, даже пробовал колотить, требуя продолжения рассказа. Вымаливал его страстно и жадно. И только после того как однажды, прервав повествование, вверг сына в горячие рыдания, он устыдился своей забавы, прекратил эти перебои. Доводил рассказ до конца.