Александр Проханов - Горящие сады

— Мария, до свидания, — он секунду держался перед волнуемой прозрачной завесой и, не в силах удержать нетерпеливый напор, шагнул под дождь, туда, где стояла его машина. И уже вытеснило под твердые прохладные струи, и он видел, как начинает прилипать, становиться прозрачным ее платье, лепит ей бедра и грудь.

Он разглядел освещенные черно-белые номера «мерседеса» и «датсуна». Испытал похожее на обморок мгновение, словно повернулся на невидимой спице, меняя местами реальный мир и его отражение, превращая все в иллюзию ливня, улицы, мигающих вспышек рекламы. Шагнул туда, где на мокром цветном асфальте стояла его машина. Но Мария тянула за руку:

— Быстрее, за мной!

И он, понимая, что теперь находится во власти вымысла, и в действительности этого нет, а началась работа его воображения и фантазии, и стал возникать фрагмент картины, возможный ее набросок, и его герой, волей случая, волей невозможных, каких*то неведомых ему обстоятельств, оказался в другой машине, — Бобров исчезал, терял свою личность.

— Быстрее, за мной! Здесь наши машины, — она увлекла его вдоль тротуара, где поодаль отливали капоты недвижных машин.

Она отворила дверцу, осветив салон, нырнула на заднее сиденье «датсуна». Смеялась, сдувала с пухлых губ дождевые брызги, отлепляла цветное платье от плеч и груди. Он поместился рядом, и шофер растерянно, как ему показалось, желая что*то сказать, сделал не то приглашающий, не то запрещающий жест.

— Ничего, Питер, это наш друг. Мы подвезем его, — сказала Мария.

Дверца открылась, озарилось нутро машины, и, прикрывая голову желтым платком, надавив на него плечом, втиснулся Чики, бурно дыша и посмеиваясь. Оглаживал на себе вымокшую красную футболку и ставшие пятнистыми белые брюки.

— Я кричал вам, а вы не слышали!.. Можно с вами… Ну как вам концерт? Вы, надеюсь, поняли, что дождь — это второе его отделение?

Снова дверца отворилась. Микаэль просунул голову, оставаясь весь на дожде. Оглядел их троих быстрым встревоженным взглядом.

— Вы здесь? Разве вы не… — и замялся, что*то желая сказать и не решаясь. Стало понятно, что допущена нелов- ;кость, он уселся в машину и теперь чему*то мешает.

— Пожалуй, я выйду, у меня там машина, — сказал Бобров, чувствуя близкое, подвижное тело Чики, заслонявшее выход, пугаясь этой близости. — Я лучше выйду.

— Да что вы, — Чики удерживал его, положил ему руку на колено. — Мы здесь все поместимся!

— Сидите, — вторила Мария. — Так не расстаются друзья. Давайте по пути обменяемся впечатлениями о концерте.

— Ты, Чики, садись туда, в переднюю машину, — Микаэль стоял под дождем, хлеставшим его по спине, и его башмаки были в черном глянцевитом потоке. За его спиной, едва различимые, стояли еще двое, белея рубахами. — Садись в «мерседес».

— Да нет, я здесь, ничего, — ответил Чики и повернулся к нему, соседу, тесня его. — Мне показывали рецензию в «Таймс» на концерт «Амандлы». Там напечатан снимок зулусского танца. Почему*то именно он больше всего поражает внимание европейцев.

— Хорошо, тогда я сяду здесь, — Микаэль повернулся к двоим у себя за спиной, что*то негромко сказал, и те поспешили к «мерседесу». Сквозь дождь было видно, как осветился салон стоящей впереди машины и в ней уже сидели люди, теснились, впуская двоих. — Поехали, — приказал Микаэль шоферу.

Тот включил фары, наполнив дождь алмазным блеском. Пустил машину вслед покатившемуся, замигавшему поворотным огнем «мерседесу».

Они мчались по ночному, шумящему ливнем городу. В ритмах огней, ртутных вспышках встречных дымящихся фар, в цветных озарениях реклам чудилось продолжение танца. Мелькание щитов и масок, синеватая сталь наконечников. Он оцепенел, погруженный, в зрелище ливня. Чувствовал себя лишенным воли, подхваченным, вовлеченным в движение, которое невозможно прервать. Стал его частью и сутью.

Чики все так же, давя его мускулистым плечом, отирал лоб желтым платком, говорил оживленно и весело:

— Когда-нибудь мы послушаем с вами «Амандлу» в концертном зале Претории или Йоханнесбурга. И это будез, триумф. Я напомню вам это сегодняшнее представление в «Олимпии», и этот дождь, и как мы вчетвером, все не дома, все на чужбине, мчались по ночному Мапуту.

Он сказал это так искренне, в его словах звучала такая вера в неизбежность их будущей встречи, что Бобров испугался двойным испугом. Если произнесенное — ложь и сидящий с ним человек — предатель, какая необъяснимая щель в преисподнюю и тьму душа человеческая. А если слова его искренни, то возможна жестокая, обрекающая его на гибель ошибка, и он, Бобров, бессилен ей помешать.