Оксана Васякина - Рана

Мой текст постоянно сбивается на воспоминания и попытки понять, что же все-таки для меня была мать. Я пишу свою поэму для того, чтобы одновременно ее читать. Поэт Владимир Бурич писал:

Я отвечаю – нет, время письма – это время чтения. Я мыслю книгу и письмо как путь, как дорогу, которою я иду сквозь себя к другим.

Когда я перестала писать стихи, я металась в панике. Я думала, что никогда больше не напишу стихов. Но им на замену пришло другое, новое мышление. Я начала писать эссе о поэзии, письме, языке, но эти эссе – с помощью них я пыталась говорить с миром мертвых. Если поэзия для меня – это способ предъявить себя миру живых, то эссе стали для меня способом говорить с мертвой матерью. Меня привлекает жанр записок, он пограничный и хранит в себе много возможностей, до сих пор не до конца реализованных в литературе на русском языке. Я хочу думать, что записки, как и отрывок, самый удачный жанр для женского письма. Внимание скользит, но внимание пристальное – не потому ли чувственная Елена Гуро и аналитичная Лидия Гинзбург выбрали этот жанр письма? Записки дают возможность схватывать пространство и опыт, очень близко смотреть на объекты и чувствовать близость описываемого. Субъект записок всегда очерчен, его не отчуждает позиция автора и повествователя, это жанр откровенный, жанр, в котором субъект высказывания не боится своего отношения к вещам. Он смотрит и не боится смотреть. Еще и потому, что статус записок не всегда окончательно ясен. Что это? Дневник? Письмо интимного содержания? Здесь интимное лежит не в поле эротического, но в поле приближения к объекту описания. В поле приближения к субъекту описания. Например, в своих записках Гуро равна тому, что описывает: равна земле и соснам, равна речи, равна пространству и вмещает его в себя одновременно. Жанр записок дает возможность распахнутого взгляда и честного вопрошания.

В прошлом так много вещей, что, кажется, я смотрю на мир сквозь тюль. Эти вещи сеточкой наброшены на мою голову. Сквозь кухонное окно я вижу простирающийся желтый холм. Травы под ветром ложатся на нем то так, то сяк. Они похожи на грубый ворс и одновременно – на черточки на мягком капроне.

На что похоже проживание, если прошлого нет? Наверное, это свет бесконечный и длящийся день. Нет, я не купалась в прохладной воде водохранилища и не несла в ладонях полумертвого детеныша выдры. Нет, я его не роняла на камни. Нет, я не видела смерть. Нет, я не курила вот так, глядя сквозь ветер. Глядя, как ветер рябит предштормовую зацветшую воду.

Я не видела ничего. Память, как фату, можно отбросить на затылок и рассмотреть тревожного воробья сквозь створки балкона.

…

Я пишу письма для нее каждый день. Пишу так, как если бы она жила за рекой и хромая почтальонша их доставляла. У почтальонши сиреневый берет с брошью, бежевые рейтузы и калоши в капельках серой весенней грязи. Она, хромая и грузная, идет сначала вдоль берега, а потом с берега ступает на воду. И идет, идет, пока мой взгляд совсем не потеряет из виду ее силуэта. Я пишу письма для нее каждый день. Там черепки шершавых амфор, катышки эпидермиса и все другое, что мне кажется знаками наивного прощания и прощения. Или признания.