Оксана Васякина - Рана

…

Смерть женщины разрушает мир окружающих ее людей. Происходит схлопывание, как если бы в один момент стены твоего дома обрушились, а ты осталась стоять в домашних тапочках, с книгой в одной руке и кухонным полотенцем в другой. Смерть женщины, даже жестокой женщины, – это не смерть мужчины. Женщина – оболочка и гарантия твоего мира. Это она длит тебя в будущее и оставляет место в прошлом для тебя. Она – условие твоего опыта и его интерпретации.

Когда она умерла, я оказалась голой на дороге.

…

Каково снимать с печки турку и понимать, что вот она – кромка времени. Чувствовать ее – привилегия живых людей.

…

Память – это пергамент. Хрупкая коричневая мембрана. Она из кожи убитого животного. Это очень дорогой материал, он не может вместить в себя многое. Приходится смывать текст за текстом, изображение за изображением, чтобы нанести новые. Старые изображения не умирают, они остаются разводами на бычьей шкуре, а еще – царапинами пишущего предмета. Человек – аналоговое существо, очень древнее. В человеке по-прежнему есть место для памяти и стертых вещей. Видишь, я надавила ногтем на упругий стебель едко пахнущего тюльпана, и жидкость проступила в полумесяце раны. Какая старомодная метафора: пергамент и цветок. Цветок и пергамент – теплые вещи, я их сохраню.

…

Ты попросила написать стихотворение для тебя. Это очень просто – писать стихи. Все умеют писать стихотворения. Но я, кажется, не умею. Писать стихотворения – это как вылизывать кожу камня. Или слушать шелест сигнальной ленты на детской площадке. Стихотворение – очень простая вещь, оно сделано из звука и тела. Как и любое вещество, у которого нет никакого применения, но в котором есть острая необходимость. Зачем Катулл писал свои любовные элегии? Это было две тысячи лет назад. Страсть к письму, к вылизыванию камня была и в этом древнем человеке. И во мне она есть. Особенно когда я вижу, как белая с рыжими пятнами уличная кошка пересекает пустой двор. Тогда я могу что-нибудь написать для тебя.

Когда я вижу красную шапку новостройки за железнодорожными путями, я могу что-нибудь написать.

Я могу что-нибудь написать, когда слышу далекие звуки.

…

Вот все пишут и говорят: женское письмо предельно телесно. Но что можно сказать о лесбийской лирике? Здесь телесность возведена в квадрат. Постоянное называние жидкостей и составных частей вагины и грудей. Утверждение зеркальной женской сексуальности. Если я смотрю в вагину, как в глазок, и вижу там алую свершающуюся вселенную, могу ли я оторвать взгляд и посмотреть поверх живота, мимо куполов грудей, в глаза? Стоит ли мне свести весь свой опыт к проживанию удовольствия от пенетрации пальцами? Хочу ли я быть вагиной на ножках без времени и дыхания?

Я не хочу бросаться в котел липкой горячей анонимности. У меня есть ум, характер, опыт, и я желаю смотреть поверх живота.

Я желаю писать о любви не как о вселенной траха. Но как о пространстве комнаты, в котором в сумерках встречающиеся взгляды рождают тепло и путь. Я желаю смотреть поверх живота, в глаза своей возлюбленной.

…

Письмо – это медленное приближение. Что я хотела сказать? Я всего лишь хотела написать о том, какой я бы хотела видеть любовную лесбийскую лирику. Но задала слишком много вопросов. Принесла сюда камни, истлевший пергамент. Что еще? Синтетическое черное кружево, тревожный голос полицейского, который доносится из патрульной машины. Мне всего лишь хотелось написать о любви. Письмо – это приближение к любви. Наверное, это так.

Письмо – это путь.

Порой путь заключен в петлю.

Женщина неотделима от пространства. Если гаснет женщина, ее квартира увядает. Когда я возвращалась в нашу усть-илимскую квартиру после переезда в Новосибирск, мама уже была в плохом состоянии, она тяжело пила, и ее окончательно съел мужчина, с которым она жила тогда. Я помню материнский дом как стерильно чистое пространство, мама наводила порядок каждое воскресенье: терла плинтусы, чистила унитаз и кухонные шкафы. Квартира пахла «Белизной» и чистящим средством, все имело свое место, свое назначение и свой смысл. Никаких лишних сувениров и салфеточек, только чистое незахламленное пространство.

После школы я уехала жить в Новосибирск. Вернувшись через год после отъезда, я заметила толстый слой пыли на рамке с моей фотографией, а на унитазе – бурый ободок там, где накапливалась вода. Моя комната с детскими обоями в обезьянках и островах стала кладовой. В ней поверх моих подростковых постеров с Земфирой и рэперами были поставлены сегменты шкафа-стенки, а в углу я увидела электрическую плиту, на которую мама складывала старую одежду. Небольшая комнатка уменьшилась еще сильнее. Это уже была не моя комната и не мой дом.