Оксана Васякина - Рана

Хорошо звучит, как сказка. Но это совсем не сказка, потому что Андрей был женат и имел двух дочерей, дочери его возненавидели за измену матери, а жена решила, что если она с детьми уедет из Усть-Илимска в Волжский, родной город Андрея, все наладится и ей удастся перетащить его вместе с собой. Она не ошиблась. Они продали квартиру, собрали вещи и уехали.

Мама оказалась одна, впервые за много лет. Но Андрей позвонил через полгода и сказал, что в Волжском тепло и что он ее ждет. Она позвонила и сказала мне, что продает квартиру и едет в Волжский к любимому мужчине. Когда мама сказала мне, что переезжает в Волжский, я сделала вид, что удивилась, но на самом деле не удивилась. Мне было понятно ее желание сбежать из Усть-Илимска, было мне понятно и то, что побег возможен только тогда, когда даже дома ты чувствуешь себя бездомной. Просто отказаться от нажитого, просто бросить все и уехать в неизвестный чужой город, потому что все, что тебя окружает и тебе принадлежит, на самом деле тебе не принадлежит. Я сама чувствовала в себе эту бездомность – кажется, она появилась раньше меня самой. Представляя географию своей семьи по материнской линии, я понимаю, что двадцатый век был для нас веком дороги и бесприютности. Почему моя прабабка перебралась с Камчатки на станцию Зима? Как моя двоюродная бабка Миннегель Музафарова, по-русски для простоты названная Машей, оказалась в Сибири с маленьким братом, моим дедом Рафиком, на руках? Как вообще мы все появились в Усть-Илимске и какой ценой родилась сначала моя мать, а потом и я? О причинах говорить было не принято, было принято говорить о настоящем – о еде, тепле и жизни как способности. И я жила так. И я, как только у меня появилась возможность, сделала все, чтобы сбежать из Усть-Илимска. Мамино решение мне казалось органичным – нет ничего привычнее, чем срываться с теплого насиженного места и куда-то ехать. За лучшей жизнью, за спасением. Мама ехала за любовью. Как настоящая женщина.

В Волжском она сняла маленькую комнату в коммуналке и стала ждать, пока кто-нибудь купит нашу усть-илимскую квартиру. Проработав всю жизнь на деревоперерабатывающем заводе, она обнаружила, что ничего другого не умеет. К сорока годам она не научилась пользоваться компьютером, его у нас попросту не было, а на работе машина имела только четыре кнопки, каждая из которых обозначала сорт дерева. В Волжском нет леса и нет деревоперерабатывающего завода, а пилорамы и фабрики мебели получали древесину уже обработанной. Мамины образование и навыки не могли пригодиться в степи. Продавцом ее не взяли из-за возраста. Цветочный магазин, в котором она попробовала работать, ей совсем не подошел: там было холодно и сыро, суставы ныли, а продавать она, как выяснилось в процессе, совершенно не умела. По объявлению мама нанялась на продовольственный склад. Фасовала чай, кофе, крупы, конфеты. Работала по ночам, а утром приходила в шумную коммуналку. Она признавалась мне, что не воровала со склада, хотя ее коллеги тащили все, что им требовалось в хозяйстве. Мама исправно покупала для себя все со скидкой сотрудника. Но порой она все же позволяла себе вынести со склада конфетку, чтобы принести ее Андрею. Андрей во сне приветствовал ее с дивана и спрашивал, принесла ли она в этот раз конфетку. Она приносила иногда в кармане жакета «Левушку», «Ласточку» или «Весну».

А потом Андрей снова ушел к жене и мама осталась одна. Она умела обзаводиться связями и к его уходу уже дружила с соседками по коммуналке и женщинами с работы. Сейчас, размышляя о ней, я понимаю, что во многом ее жизнь напоминает сюжет трехчасового игрового фильма на телеканале «Россия-1». Еще и потому, что, когда ушел Андрей, на горизонте появился мой отец. Они развелись, когда мне было девять лет. Отец сразу уехал в Астрахань. Он очень торопился уехать, мама говорила, что его подставили приятели. По маминой версии, отец заснул на какой-то пьянке, а когда проснулся, его уже допрашивали в милиции. Выяснилось, что пока тот спал, его друзья вынесли полквартиры техники, золото и деньги. Это был 1999 год, тогда могло случиться что угодно. Отец бежал от следствия в родную Астрахань. Через год мы приезжали к нему на август. У меня остались фотографии, на которых мы купаемся в Волге. Волга желто-мутная от ила и песка. Я десятилетняя, по-детски тощая, смеюсь, стоя по колено в воде, но по напряженным плечам видно, что мне не по себе. Отец, встретив нас на вокзале, сразу увез к моим прабабке и прадеду в поселок Трудфронт, а сам появлялся редко. По разговорам взрослых и тому, как мама плакала, когда бабушка Аня гадала ей на бобах, я поняла, что что-то не ладилось. Потом она сказала, что в Астрахани отец долго сидел на героине. Обратных билетов у нас не было. Потому что их не было летом 2000 года ни у кого. Мама хотела уехать сразу, как увидела отца, но фактически мы стали заложницами ситуации. Когда кому-то из отцовских родственников удалось выбить билеты до Екатеринбурга, отец не приехал нас провожать. В Екатеринбурге мы с мамой жили на вокзале больше недели. Когда деньги закончились, мама позвонила по таксофону в Усть-Илимск, и бабушка срочным переводом прислала нам тысячу рублей. Мамина красота привлекала мужчин. Один челночник вел с ней разговор целый вечер, пока я тихо грязными руками ела черешню из его большой сумки на колесиках. Когда я насытилась, мама тактично попрощалась с ним, а у меня начался жестокий понос. Это был седьмой день нашей жизни на вокзале, мы были измученные, грязные, без денег, а тут еще этот понос. На последние деньги мама оплатила для меня и себя вокзальный душ. Пока мы мылись, за вещами присматривали такие же, как мы, люди без билетов и денег. Мы делали это по очереди. Пока мы сторожили их обжитый угол, они ходили курить, в туалет и за едой. Пока мылись и ели мы, они не давали никому сесть на наше место. Мы жили на вокзале уже давно, и наши места были самыми удобными и безопасными – на полу у дальней стены рядом с таксофоном. После душа мама оставила меня смотреть за вещами, а сама пошла курить на мраморную винтовую лестницу вокзала. Там мимо проходящий мужчина нахально поинтересовался, не живет ли она на вокзале. Она ответила, что живет, и обернулась посмотреть ему в глаза. Мужчина растерялся от ее ответа и, приостановившись, спросил, одна ли она здесь, мать ответила, что с ребенком. Тогда произошло обыкновенное чудо. Как в настоящем кино. Мужчина оказался человеком из администрации вокзала, а в его жизни именно в этот самый период шел бракоразводный процесс, во время которого жена отбирала у того ребенка. Услышав о том, что женщина уже неделю без денег мыкается с десятилетней дочерью на вокзале в тридцатиградусную жару, он достал нам билеты. Билеты были с тремя пересадками, одна из них, в Тайшете, длилась сутки и несколько часов. Пока мы сидели на вокзале, а потом жили в оплаченной этим мужчиной гостинице в ожидании билетов и поезда на Тайшет, в Сибири началась осень. Тайшетский вокзал стоял с разбитыми окнами, мы всю ночь мерзли под сентябрьским сквозняком, а рядом с нами громко храпел бездомный. Мы же ехали с юга, и в наши планы не входили ни Тайшет, ни сентябрьская ночь на сквозняке. Сидели мы в коротких шортах и легких топиках, а прикрывались маминой кофтой. Мама не говорила мне ничего об этом мужчине. Я не знаю, правда ли он сжалился над нами и поэтому кормил нас, поил и купил нам билеты, или мама что-то скрыла от меня.