Оксана Васякина - Рана

Но это была простая дорога.

Я приехала в аэропорт и обратилась к сотруднику авиакомпании, который сказал, что грузовой блок уже сформировали и я не успеваю подать груз. Мне стало тревожно. Неужели я не смогу полететь? А как же моя работа? Я была готова лететь под гул торжественной музыки, но теперь я не смогу полететь. И я вот так пошло буду сидеть в зале ожидания, пока не смогу сесть на следующий московский рейс? Я обратилась к сотруднику S7 еще раз, объяснила ситуацию. Тот с безразличием рассматривал меня и дергал галстук салатового цвета. Он молча снял трубку стационарного телефона, поговорил с кем-то о чем-то, чего мне не было слышно из-за пластиковой перегородки. Очевидно, он говорил что-то в духе «девушка везет прах в урне, в карго не успела, пускаем ее в салон с грузом?». Он положил трубку и сказал, что я могу идти на посадку.

Внутри себя я ликовала. Мне не пришлось сдавать маму в грузовой отсек, она полетит вместе со мной. Женщина на досмотре затревожилась и подняла на меня глаза. Я сказала, что в сумке у меня урна с прахом, у меня есть все документы, и полезла в свой кожаный рюкзак за папкой с бумагами. Она вышла из-за своего компьютера и сказала мне, что я не имею права везти прах в салоне. На что я ответила, что и сама знаю, но сотрудник авиакомпании дал мне зеленый свет. Она вернулась на свое рабочее место за металлоискателем. Очередь нервно ждала у рамки. Женщина попросила вскрыть сумку и бережно, извиняясь за каждое свое движение, стала ощупывать коробку с мамой металлоискателем. Затем она рассмотрела документы, сначала мои, потом мамины. Кивнула мне и пожелала хорошей дороги.

В салоне я пыталась запихнуть сумку в верхний отсек для ручной клади.

Все было так, как если бы я везла не прах собственной матери, а большой неказистый полый предмет, в котором не было ни силы, ни смысла, ни пользы.

В маленьком внутреннем кармашке сумки с прахом я везла горсточку маминого золота. Мама любила золото. Она берегла его, собирала в маленький шелковый кисет, в нем лежали ее цепочки, кольца, перстни с рубинами, доставшиеся ей от моей бабки и ее тетки по отцовской линии. В пакетике лежал бесформенный почерневший двухграммовый слиток, некогда бывший ее коронкой, и другие кусочки золотого лома, который она собиралась переплавить в кольца и серьги. В нулевые мама часто закладывала свое золото, чтобы дотянуть до зарплаты, а на все праздники ждала подарков в виде денег. На эти деньги она покупала давно присмотренные в ювелирном магазине украшения. С золотом у нее были отношения особенные. Когда она видела много золота, у нее начинали трястись руки. Она носила несколько цепочек и перстней одновременно. Она шутила, что похожа на новогоднюю елку в этих украшениях, вся сияет и блестит, только елка сияет раз в году, а она, как настоящая женщина, должна быть красивой ежедневно.

Когда ее увозили в хоспис, Андрей снял с нее золотые украшения, которые она не снимала никогда, – тонкую цепочку с маленьким крестиком, знак ее тридцатипятилетнего крещения, и крохотное золотое колечко из уха. Второе колечко из левого уха не поддавалось его крупным неумелым рукам. В морге и хосписе нам его не вернули. Такая дань Харону.

Я не знала, зачем мне может пригодиться мамино золото. Но это было мое наследство. Она заботилась о нем даже при смерти. Узнав, что к ней будет ходить соседка снизу, она попросила спрятать золото подальше. Андрей спрятал кисет в коробку с запасными столовыми приборами.

На следующий после ее смерти день он вручил мне пакетик с золотом со словами, что теперь оно принадлежит мне.

Позже я разобрала эти украшения. Я примерила серьги, цепочки. Все они казались тяжелыми и холодными. Я перебрала ее золото и оставила себе только то, что отчетливо напоминает мне о ней. Пару сережек, цепочку и «фамильные» перстни. Остальное отдала ювелиру, чтобы он сделал обручальные кольца для меня и моей жены. Эта символическая петля казалась мне самой правильной и справедливой.

Я не могла ни читать, ни слушать музыку. Мужчина, сидевший рядом, постоянно засыпал, и его расслабленная шея опрокидывала голову мне на плечо. Голова была тяжела и пахла сладковатым одеколоном. Несколько раз я пыталась разбудить его. Он смущенно оглядывался, пытался держать себя в руках, но потом снова засыпал и наваливался на меня всем телом.

Я летела в Москву. Надо мной в шкафчике для ручной клади лежала урна с маминым прахом. Перед глазами на спинке впередистоящего сиденья была приклеена эвакуационная схема и инструкция на случай авиакатастрофы. Я летела и рассматривала эту инструкцию. А что, если мы упадем? Что, если что-то не так с самолетом? Как я поступлю? Полезу ли я в суматохе за сумкой с маминым прахом, чтобы спасти ее? Или буду спасаться сама? Я почувствовала жжение вины внутри себя. Я лечу в торжественное время и думаю о такой чепухе.