Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Внутри у меня что-то обрывается, как будто из меня вытягивают внутренности, и я лечу в пропасть. Потом все повторяется.

Наши отношения с Шушей строились примерно по этой схеме: он то бросал меня, то опять манил пальцем. Я не хотела – он убеждал. Я соглашалась с внутренним недоверием – он старался его преодолеть. Когда под его напором недоверие было растоплено, именно тогда, всегда неожиданно, он исчезал, и все начиналось сначала. Я потом заметила, что его уход всегда приходился точно на тот момент, когда я начинала верить, что все будет хорошо. Почему-то он ни разу не ушел, когда я была к этому внутренне готова, но и ни разу не остался, когда я была уверена, что на этот раз останется навсегда.

Мы с ним никогда не могли понять друг друга. Меня он не понимал, потому что вообще всех людей соотносил с литературными персонажами. Я была для него то Бэлой, то Земфирой, что было ошибкой – во мне нет ничего восточного, кроме носа, – ни страстности, ни гордости, ни покорности, ни трудолюбия, ни любви к матери, ни уважения к от- цу. Ш все время ждал от меня каких-то иных реакций, каких-то других слов, а я все делала не так и говорила не то, так что наконец перестала говорить что бы то ни было. А он все спрашивал меня, что я чувствую, когда он меня обнимает, целует, раздевает, и никогда не мог понять, что я ничего не чувствую, а только слышу, как будто где-то щелкают на счетах: вот расстегнул пуговицу, раз, вот снял лифчик, два, вот просунул руки под трусы, три. Я все запоминала, как если бы собиралась когда- нибудь предъявить счет.

Никогда не могла понять, что, собственно, заставляет его возвращаться. Единственное, что нас объединяло, – благоговейное отношение к его желанию обладать мной, в него я верила всегда, даже когда не верила, что все будет хорошо. Я научилась оберегать этот огонек, который теплился в нем, то угасая, то разгораясь, и когда он возвращался, мы оба старались как можно скорей запереть дверь и залезть под одеяло, чтобы какими-нибудь неловкими словами, моими или его, не задуть колышущееся пламя.

Кто-то трясет меня за плечо.

– Я говорю, не возражаете, если захватим кого- нибудь по дороге? – спрашивает водитель.

В машине тепло. Мы стоим. Справа неоновые огни аэровокзала.

– Нет.

– Что нет?

– Не возражаю.

Водитель выходит. Я роюсь в бисерном ридикюле Графини и нахожу там тридцать пять копеек, сигареты и браунинг. Ему я рада, как старому знакомому. Он все такой же, совсем не изменился, чего нельзя сказать обо мне. Ну, полежи еще, ты мне пока не нужен. А вот сигареты – другое дело. С удовольствием затягиваюсь “Винстоном”.

Водитель снова входит и падает в кресло. Рвет с места так, что я роняю пачку.

Видно, с кем-то поругался. Летим по Ленинградскому шоссе, сто двадцать километров в час. Что-что, а водит он здорово. Почти как отец. У светофора в свете газосветного фонаря он меня внимательно разглядывает.

– Ну что, девушка, поехали прокатимся?

– Куда?

– За город. Я вам такое место покажу, какого вы не видели.

– У меня денег мало.

– Какие деньги! Я приглашаю.

– Поехали.

– Вот это разговор.

Я вооружена, и вообще, чего мне бояться. Насильник? А что он может сделать мне неприятного, как говорит в таких случаях Графиня.

Водитель что-то делает со счетчиком, потом опять лихо рвет с места, а когда переключает на четвертую, откидывается и включает кассетник.

Теперь я его рассматриваю. Года двадцать два, лицо детское и сравнительно осмысленное. Это ему надо меня бояться, а не мне его.

– Тебе сколько лет? – спрашиваю я.

– А тебе?

– Двадцать три.

– А-а-а, – смеется он, – старуха. Мне двадцать. Ты чего ревела?

– Да так.

– Беременная, что ли?

– Что ты мелешь!

– Я вот тут одну вез, вроде тебя. Тоже всю дорогу ревела. Беременная, говорит. Музыка нравится?

– Ничего.

– Выпить хочешь?

– А у тебя есть?

– Нет.

– Тогда не хочу.

– Можем заехать.

– Не хочу.

– Знаешь, кто поет? Мэри-Ли. Великая негритянская певица. Пятнадцать лет ей на этой записи.

– Ну и что?

– Ее подобрал один старый еврей, ну, в общем, на панели, ну и сделал из нее звезду. Потом еврей ее бросил, потому что нашел себе еще моложе, а она увлеклась наркотиками и умерла.

– Что за чушь ты несешь!

Он смеется. Мы проскакиваем Сокольники и летим по Богородскому шоссе.