Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Был еще один непринятый сигнал. Как-то, лежа на нем, она еле слышно прошептала: “Хочу сниматься в кино”. Он и тут не понял: все хотят сниматься в кино.

Почему он тогда сразу не сообразил? Каких бурных восторгов он лишился. И что теперь делать, когда им обоим за семьдесят? Как у Маркеса? El amor en los tiempos del cólera [20] Любовь во время холеры ( исп. ). ?

У Шуши в голове кинофильм. Ледяными пальцами он отыскивает в темноте ее руку и понимает, что ее рука ждала его. Ни та ни другая рука не была такою, какою они воображали ее себе перед тем, как коснуться, это были две костлявые старческие руки. Вот он осмелился кончиками пальцев коснуться ее морщинистой шеи, затем пальцы скользнули к закованной в корсет груди, к съеденным временем бедрам и ниже, к ее ногам старой газели. А как насчет запаха увядания и смерти? Нет, запаха в кино пока еще не бывает.

Я вхожу в лифт. Из зеркала на меня смотрит модно одетая женщина. Щеки раскраснелись от мороза, черные прямые волосы спадают на лоб, поднятый воротник дубленки оброс инеем – она очень хороша собой, вот только нос выдает армянское происхождение. Ей тридцать четыре года, она такая маленькая и изящная, что дают двадцать. Внешняя хрупкость обманчива, до восемнадцати она занималась спортивной гимнастикой и даже сейчас могла бы дать отпор какому-нибудь нахалу.

Это я. Моя мать вышла замуж в Ереван и потом всю жизнь говорила мне: “Уедем, уедем отсюда. Ты русская, в тебе ничего нет от отца. Вот Аветик – другое дело”. А отец, когда я уезжала с матерью насовсем в Москву, сказал мне: “Смотришь на меня, как будто сейчас зарэжешь”. И, подумав, добавил: “Моя кровь”. Но он ошибся, я даже рыбе голову не могу отрезать.

Я выхожу из лифта. Номера квартиры не помню, но это и не требуется – из-за обитой клеенкой двери музыка гремит на весь подъезд. Долго звоню. Дверь открывает сама Хозяйка. Грохот такой, что мы даже и не пытаемся ничего друг другу сказать, молча целуем друг друга в щеку, она прижимает палец к губам, мол, не мешай, и уходит в комнату. Не мешай – имелось в виду гостям, сам-то Сингер как тетерев на току, ничего не видит и не слышит.

Бросаю дубленку на холодильник, стаскиваю стопятидесятирублевые сапоги и остаюсь в простом черном платье, весь эффект которого в том, что сверху оно наглухо закрытое, а снизу почти неприлично короткое, расчет на то, что когда ног так много, все их изъяны незаметны ослепленному зрителю. Надеваю какие-то разные тапочки и заглядываю сначала в маленькую комнату. Там темно. На занавеске, разделяющей комнату пополам, шевелятся тени от деревьев за окном – сегодня полнолуние.

Потом замечаю еще какие-то тени, похоже, за занавеской кто-то есть. Выхожу из маленькой комнаты и иду в большую, сильно опасаясь за свои барабанные перепонки.

Здесь все как полагается: полумрак, на пианино горят две свечи, и в их свете роскошные белые зубы Сингера отливают жемчужным блеском:

Справа из угла мне улыбается Дина и делает знаки: там, около шкафа с пластинками, на белой кухонной табуретке сидит элегантный Физик. Добилась своего все-таки! А около самого дивана, на брошенных на пол диванных подушках, сидят Борода и Графиня – с таким видом, словно боятся запачкаться. Сдержанно киваю, рожи у них вытягиваются, не ожидали меня здесь увидеть, но все-таки холодно отвечают. Это все Дина: обожает сводить всех до кучи, не понимает, дура, что могут произойти нежелательные встречи. Он, тряся бороденкой, что-то шепчет Графине на ухо. Она кивает, отчего на мгновение в ее ухе вспыхивает бриллиант. Хотят уйти, наверное.

А вот и Заяц, она кивает мне, мол, выйдем на кухню, потреплемся, но я машу рукой – потом. А где же Бард? Ну конечно, вот он стоит, улыбаясь до ушей, почти касаясь щекой вращающихся кассет магнитофона UHER , и смотрит Сингеру в рот. Мотив запоминает. А сам Сингер между тем в экстазе. Он сильно ударяет левой рукой октавой ноту фа, она гудит, педаль нажата, и обе руки уже впиваются в клавиатуру, извлекая скребущий по сердцу густой аккорд:

Внезапно он обрывает, быстро встает и говорит:

– Верхнего дыхания совсем нет. Где сигареты?

– Ты не будешь курить, – говорит Хозяйка слабым голосом раненой птицы.

– Дарлинг, – отвечает Сингер, обольстительно улыбаясь, – я не спрашиваю тебя, ха-ха, буду ли я курить, я спрашиваю, э-э, где сигареты, – при этом он так играет собственным голосом, что всем ясно – ему и без верхнего дыхания хорошо.