Наталья Осис - Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

А в моих записках давно уже пора поставить точку. Прекрасное далёко при ближайшем рассмотрении оказывается преступно будничным и проблематичным. Попробовать, что ли, продолжать высматривать его издалека, с расстояния, не причаливая и не сходя на берег, сквозь голубоватую дымку…

А рыбок сколько попадется, столько и будет. И потом, ведь одной только серебристой рыбкой сыт не будешь. Так что пусть скользит мимо: показалась, хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море.

Счет остановился.

Эта книга должна была называться «100 дней счастья».

Счастья вышло ровным счетом 12 лет, 4 месяца и 22 дня.

Четыре тысячи пятьсот двадцать четыре дня.

Гораздо больше, чем сто.

Но и кончилось оно — самым невозвратным из всех способов.

Зато теперь я могу рассказывать о счастье, не боясь больше его спугнуть.

О том, как в шестнадцать лет бесконечно мечтала о нем и не верила, что оно возможно.

О том, как ненавидела Чехова, придумавшего историю с молоточком — помните? — «За дверью каждого счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья наступает несчастье».

О том, как в мои шестнадцать у меня были только книги, лампа на письменном столе, крепкий чай и бабушка. Теперь, когда бабушки больше нет, я понимаю, что это тоже было счастье. Но тогда я этого не знала. На дворе стояли девяностые, по улицам ходили бандиты, помада из коммерческого ларька казалась несбыточной мечтой, но мечтать хотелось вовсе не о ней, а о том, что однажды можно куда-то поехать, что вокруг будут люди, которые тебя понимают, и, может быть, даже любят, — большие, красивые, счастливые люди…

И вот этим людям, если я их найду, — молоточком?.. По темечку?.. Тюк-тюк?..

…Конечно, это случалось и раньше. Вспышки, запахи, пятна света. Картинки, как на обертках шоколадных лягушек Гарри Поттера — движется, но может просто взять и убежать. Нагретые доски пола, одна из них скрипит под босой ногой, и там, куда я иду, уже улыбается мне прабабушка Наташа… я останавливаюсь, потому что сквозь меня вдруг проходит мысль: я есть! — и всё сливается в одно огромное ликование. А дальше картинка убегает.

Или дача, костер у вяза, за нашими спинами безмолвно стоит сосновый лес, и он ощущается так же ясно, как море в темноте. По небу рассыпаны звёзды. Привычным взглядом нащупываешь Венеру. Не взошла ли? Не пора ли домой? Но нет, еще нет. Ночь долга, ночь нежна, и запах смолы, и ли́ца друзей, освещенные костром. Это тоже счастье, счастье. Сейчас я знаю. Но тогда я еще не знала, еще не умела его различать.

Я разглядела его случайно, однажды в поезде. Вышла покурить в тамбур: стук-перестук, холод, иней, дым. С темного подмерзшего стекла на меня с интересом смотрело мое отражение. Лицо счастливого человека. Моя бабушка говорила в таких случаях: об этом не надо думать, это видно.

Я пошла спать тогда, без сожаления расставаясь со своим счастливым отражением.

Это было совсем другое счастье, осознанное и гордое. Я нашла своих друзей, с которыми я буду дружить всю жизнь. Я нашла свое дело. У меня была моя любовь — она вероломно напала на меня, как фашисты в июне, и я поняла (в сто сорок первый раз), что бабушка была права: любить — гораздо интереснее, чем быть любимой. Тебя меняет — только твоя любовь, только твоя, а не чья-то. Это значило, что можно спокойно любить и ничего не ждать, ничего не требовать. Так просто: вольность и покой.

А на самом деле это было счастьем неведения. Пять минут до изгнания из рая. Человек, которого я любила, уже начал умирать. Я этого не знала. Я ехала в поезде, думала о нем и удивлялась тому, что счастье — это так просто.

Оказалось, что любить мертвого и любить живого — это совсем не одно и то же. Настоящая любовь на самом деле крайне требовательна. Ей нужно главное: чтобы этот человек просто был. А это очень, очень, непосильно много, когда его уже нет.

… Теперь я знаю, как определять счастье. Я смотрю на фотографии — и вижу свое счастье так же ясно, как отражение тогда в поезде.

Машины крестины. Она зареванная, Петька уставший, прислонился к моему боку лобастой башкой, я еле держусь на ногах.

Вот дядя Сережа, еще живой, большой и сильный, весь пригибается, чтобы утешить Машу, складывает губы трубочкой. Смешной.

Вот бабушки, еще живые, сидят на лавочке под расписными сводами. На них крестьянские платочки — это так меняет их лица. Как будто бы они прожили совсем другую жизнь, не свою, — а спокойную и плавную, как течение равнинной реки.